Иные песни - Яцек Дукай

И теперь, в письме, он напишет именно это: какую гордость обнаруживает он в себе, когда видит в Алитэ очередные признаки аристосовой энтелехии, предвидя высочайший ее образ, все красоту и силу, которых еще не предвидит и она сама.

Конечно же, это письмо он так и не послал.

Ожидание, казалось, тянется в бесконечность; это была единственная деятельность, которой могли предаваться здесь с предельным пылом: ожидать. Некоторые гадали по тучам и звездам, по полету птиц и воздушных свиней; другие напивались. Цыгане играли в свои игры, совершенно непонятные для чужих. Гердонские богобойцы выпекали огромное количество приторно сладких булочек. Господин же Бербелек ходил на вал, взбирался на ворота и оттуда высматривал ладью, наблюдая за работой ангелов и медленным колыханием гигантских вихреростов.

Там застала его молодая ангелица. Закутанная в белую шубу из некоего оронейского зверя — или, может, птицы, поскольку казалось, что та сплетена из миллиона голубиных перьев, — присела рядом (при каждом ее движении похрустывал невидимый доспех) и угостила господина Бербелека махорником. Табак был в Оронее чрезвычайно дорог, не хотел расти в короне Короля Бурь, а свиньи из Гердона прилетали нечасто.

Господин Бербелек поблагодарил. Она знала греческий. Закурили.

Ангелица болтала ногами в тяжелых сапогах, выставив их за заснеженные зубцы. Иерониму вспомнились Алитэ и Клавдия Верония на борту «Восстающего».

— У меня дочка твоего возраста.

Ангелица чуть повернула голову, светлые волосы закрутились вокруг нее косой спиралью.

— Зачем ты туда летишь? Ты ведь не обязан, ты сильнее их.

На самом ли деле на Луну отправлялись, как правило, люди сломленные, с треснувшей Формой?

— Я должен повести для нее армию.

Ангелица подняла бровь.

— Хочет вернуться?

Господин Бербелек пожал плечами.

— Как тебя зовут?

— Лоилея.

Она протянула ему руку, перья зашелестели на ветру. Он крепко пожал ее запястье.

— Иероним Бербелек.

На следующий день она снова нашла его на воротах. На этот раз — он видел это — специально искала его.

— Эстлос.

Он взглянул на нее с подозрением. Она же плутовато усмехнулась.

— Дедуля интересуется политикой, — сказала ангелица, присев рядом, на своем месте. — Сказал мне держаться от тебя подальше.

— А мы дедулю не слушаем.

— Молния Вистулии, ха! И во скольких же битвах ты победил?

— Во всех. Кроме последней.

— Он сказал, что, прикажи ты мне ударить себя ножом — я бы ударила.

Господин Бербелек решил развлечься за ее счет. Повернулся к ней, схватил за плечо, склонился к ангелице.

— Лоилея, — шепнул он.

Она шире распахнула небесно-синие глаза.

— Да?..

Он ждал, не отводя от нее взгляда. Не моргал, потому и она не могла моргнуть. Видел, как убыстряется ее дыхание. Ее рука под его ладонью начала дрожать, перья меха тревожно шелестели. Раскрыла губы, но не могла издать ни звука. Он сжал сильнее. Застонала.

— Что… хочешь… чтобы я…

Он засмеялся, отпустил ее.

Снова отвернулся к облачной пропасти. Вынул махронку и спички. Он хотел ее угостить, но, когда протянул руку, ангелица вскочила и сбежала, прыгнув со стены на четверть стадия, — быстро пропала с глаз, белая на белом.

Двумя днями позже анонимный посланник принес в Лунный Двор для господина Бербелека первое любовное письмо от Лоилеи Икуссы. Она дала адрес, на который он мог написать. Не написал. На следующий день пришло еще одно письмо. Она не истерила; писала спокойно, что снит она только его, и что будет ждать его возвращения во главе армии Иллеи Жестокой. Он написал ей, чтобы не ждала. Лоилея написала, что если не встретится с ним лицом к лицу, то Иероним не сумеет заставить ее позабыть о нем. Теперь господин Бербелек вообще не покидал Лунный Двор, чтобы избегнуть такой вот «случайной встречи». Он воздержался от дальнейшей переписки. Письма от ангелицы приходили ежедневно, становясь все длиннее. Она описывала ему свою жизнь, амбиции, надежды, описывала историю рода и историю Оронеи. Ее греческий был жестковат и довольно прост, но мог передать всю ту наивную искренность, с какой Лоилея сплетала на нем свои признания. Господину Бербелеку стоило бы сжечь эти письма; вместо этого он тщательно прятал их за обложку своего дневника. Вспоминал, сколько таких любовных признаний получал после каждой виктории. Чему же удивляться? Такова Форма стратегоса: покорял. Но ведь он не планировал, не хотел, не имел намерения. И все же такова была его природа.

В час тяжелейших кошмаров, где-то между полуночью и рассветом, раздался протяжный звук гонга, прошивший металлическими вибрациями стены, панели, полы, ковры и мебель Двора, ввинтившийся под кости и под сны его гостей. Они моментально проснулись. Никому не пришлось подгонять их и объяснять, что означает тот звук. Багаж давно приготовили. Спускались холодным холлом и крытой верандой на луг и дорогу к Лестнице, засыпанной снегом, искрившимся в огнях Двора всеми цветами. Дулосы и слуги выроились с лампами и факелами. Путешественники двигались молча, склонив головы, против ветра, во вьющихся хлопьях гидора — над Оронеей как раз ярилась еженощная вьюга. Господин Бербелек, гельтийки, цыгане, Донт, Катарина, шпионы и изгнанники, богобойцы и идолопоклонники, две дюжины одетых в шубы и пальто силуэтов. Снег перед господином Бербелеком был чист и ровен, каждый шаг ломал его вымороженную поверхность. Но кроме этого треска и похрустывания — тишина. Облачка пара, вырывающиеся изо ртов при каждом шаге, заменяли им слова.

Даже по глубокому снегу хватает с десяток минут, чтобы одолеть стадий. Вокруг Лестницы-в-Небо висели десятки лампионов. Но куда более яркое свечение било над и из-за Лестницы, где светло-небесным огнем горел длинный корпус лунной ладьи. Она называлась «Уркайа» — что на языке, о коем господин Бербелек не стал спрашивать, означало «Подзвездная». Ее выстроили в небесных верфях для плавания сквозь сферы Огня и эфира, а значит, эти элементы были основой ее конструкции. Пирос означал жар и сияние; эфир означал вечное движение по окружности. «Уркайа» непрестанно горела звездным огнем и обращалась вокруг себя самой.

Они входили в нее по растянутому над черной пропастью веревочном мосту; внутри ладьи было темнее, чем снаружи, они наконец-то смогли перестать щуриться. Последний взгляд через плечо, когда еще хлещет по лицу замороженным гидором: тропа огней и темная Оронея за завесой снега. Последний взгляд на «Уркайю», вращающуюся вокруг горизонтальной оси, вдоль которой они входят в пасть этого полупрозрачного скорпиона: огромные клешни начинают раскрываться в эфирные паруса, от пиросных бортов бухают клубы пара, красное свечение бежит вокруг змеиных колец «Подзвездной», спиральный хвост разгоняется в тысячу искусных ураниосовых вечномакин — расцветающая роза перпетуум мобиле. Горящий человек высовывается из неподвижной относительно оси вращения головы скорпиона и, окруженный облаком снежного пара, дует в черный рог, уууууууррммм! Время покидать Землю.

Господин Бербелек отвернулся от ночи и вошел в сияние.

3 Януариус 1194. Снова начинаю дневник. Наверняка я не владею пером с умением Элькинга, но не простил бы себе, когда б не записал. Величайший глупец, кто доверяет собственной памяти.

Мы как раз покинули сферу аэра, ладья вошла в домен пироса и эфира. У «Уркайи» два трюма: внутренний, геосный, где обитаем мы, и внешний, эфирный, что вращается вокруг внутреннего и сквозь который мы видим удаляющуюся поверхность Земли, уже освещенную, поскольку Солнце появилось над нашими головами — как, впрочем, и Луна, и именно ее мы и станем догонять. Три часа назад мы начали расправлять главные крылья и все еще продолжаем их расправлять.

Становится все жарче. Все сбрасываем одежду. Лунники ходят обнаженными, кожа их при прикосновении кажется болезненно горячей — как кожа Шулимы. Они используют странный греческий диалект; понятный, но раздражающий слух. Обитают в кабинах в эфирной голове «Уркайи». Я видел всего нескольких, но экипаж насчитывает как минимум три дюжины человек. Это огромная ладья. Я прошел самым нижним коридором ее внутреннего трюма, считая шаги: двести четырнадцать.

После ужина — когда Солнце обогнало Луну, выглядывая из-за нее огнистой дугою, — пришла черноволосая лунница в эфирных украшениях и сказала, что капитан хочет со мной встретиться, примет меня, когда пробьет полночь. Мне казалось, что полночь отбили незадолго до нашего отлета с Оронеи, но у них здесь — иная полночь и иной полдень, иные цыгане проектировали часы Луны.

Софистес Донт шепчет мне, чтобы я случайно не разозлил капитана (большинство пассажиров говорит шепотом, хотя никто их не подслушивает); что в их венах течет Огонь, и не много нужно, чтобы разжечь ярость лунников; чтобы я лишь смиренно поздоровался и больше не говорил ничего. Глупец. Я надел кируфу белого шелка, кинжал с мантикоровым клинком прячется в рукаве совершенно незаметно. Думаю: ярость. Ярость. Ярость!