Вертикаль. Место встречи изменить нельзя - Станислав Говорухин

Катя затолкнула мужа в ванную комнату, отвернула краны в ванной, чтобы шумело, и велела Мите ждать.

— Плакать пошел, — удовлетворенно покивали друг другу женщины.

Притворив дверь, Катя сунула мужу холодец на тарелке и хлеб.

— Вилку забыла! Я сейчас.

Она несла из кухни вилку для страдальца, но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил ее замереть на полушаге-полувдохе: положив руку на притолоку, кто-то стоял в дверях комнаты, и эта рука, эта желтая рука с пересохшей старческой кожей в коричневых пигментных пятнах была знакома до такого ужаса, что Катя отшатнулась, прислонилась к стене.

А видение скользнуло и исчезло.

Катя заглянула в комнату.

Женщины посмотрели на нее, дружно притихнув.

Она оглядела их с подозрением, как заговорщиков.

— Катенька, тебе помочь? — шепнула та, что сидела ближе, увидев вилку в Катиной руке, она хотела встать, но не встала, встретившись с безумным Катиным взглядом.

Когда Катя открыла дверь в ванную, Митя жадно ел, опустив лицо в тарелку, влипая в холодец носом и подбородком, подталкивая его хлебом в рот. Он поднял к жене счастливое, перемазанное лицо и улыбнулся.

Он проснулся бог знает в котором часу — во всяком случае, было далеко за полдень — и не сразу сообразил, где же это он находится. Он лежал на даче, в той комнате, которую когда-то занимал его отец и которую позже мама, мечтавшая о научной карьере сынули, окрестила «Митенькин кабинет».

Жаркие охровые пятна вяло качались на стене в такт ветру. На соседней даче хохотали и звенели, кажется, ведрами. Жена энергично стучала на своем «Роботроне» за стеной. Митя лежал, тупо уставясь перед собой, обреченно просыпаясь и наполняясь чувством горя почти с наслаждением, до обморока. Никому не было до него никакого дела.

Так он подумал: «никому нет до меня никакого дела», и сердце защемило от жалости к самому себе.

Прежде, еще до женитьбы, по утрам заходила мама — будить, и Митя если и не спал, то лукавил, делая вид, что спит, чтобы с нежностью ощутить на щеке сухое, мягкое прикосновение маминых губ. Так она будила его, когда он учился в школе, а потом — в институте, а потом — когда ходил на работу. Но с появлением Кати утренний обряд был отменен естественным образом. А теперь уж и вовсе никогда, никогда…

Митя свернулся под одеялом, напрасно надеясь улизнуть в сон, в прошлое, в исчезнувшую радость. Фигушки тебе! — стучала над ухом печатная машинка и не пускала. Митя вдруг вспомнил, как, вырвавшись из шумной духоты поминального пира, он отыскал в маминой комнате семейный альбом с фотографиями, по преимуществу — любительскими, бесценными, и тогда же решил прихватить альбом с собой, чтобы здесь, в дачном покое, тем материальнее, тем доказательнее восстановить в памяти прошлое. Взял ли он альбом? Сказал ли Кате, чтобы не забыла взять? Ах, да она же всегда все забывает.

Митя сел. Он торопливо зашарил ногами, ловя шлепанцы, одновременно натягивая халат, но запутался в вывернутом наизнанку рукаве, а шлепанец поймал только один и отшвырнул. Сердясь, он натянул носки и поднялся, кособочась в сраженье со строптивым рукавом халата.

Митя судорожно искал среди книг и журналов на столе, искал в гостиной в ворохе газет на столике перед камином, искал зачем-то на веранде и — не находил. И отчаивался. Казалось: нет в жизни ничего сейчас важнее — отыскать этот альбом. Митя метнулся в спальную.

— Что ты? — спросила Катя, прижавшись к спинке кресла, глядя, как муж переворачивает ее бумаги.

— Такой коричневый. С цветочками.

— С цветочками?

Руки его дрожали, как с перепоя.

— Что ли, ромашки там… или васильки… Альбом, — объяснил он наконец. — Ну альбом же. С фотографиями. Я же просил взять. Ты, конечно, забыла. И вот так всегда.

И пошел, и пошел. Митя раскапризничался, как недоспавший ребеночек-малолетка. Ни плавные Катины слова утешений, ни ее трезвые конструктивные предложения цели не достигали.

«Милый мой, хороший, успокойся. Завтра буду в городе и непременно, непременно захвачу… Завтра?! Нет, я не могу. Я не могу, чтобы завтра. Я… Так сам съезди, Митенька. Все ж лучше, чем сутками валяться. Дорога тебя развле…» — «Валяться?! Ах так, значит, по-твоему, я…»

И пошел, и пошел, и пошел — все дальше, дальше, дальше.

Катя слушала, терпеливо пережидая. Потом поднялась с легким вздохом и начала собираться в город. В конце концов, работа подождет. Можно и вечером успеть закончить. Можно, если что, и ночь прихватить — не беда.

Возвращались они уже на закате. Тени были густы и длинны. Умиротворенный Митя, привычно устроившись позади жены, сжимал обеими руками и нежно поглаживал старый альбом, коричневый, с бледными, как и вспоминалось, васильками.

— Была ведь жизнь, — бормотал Митя, — светло улыбаясь. — Была. Хочется вернуть, повторить, пройти еще раз.

— Пройди, пройди, — соглашалась Катя, не слыша.

Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.

Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?

— Бешеная! — восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.

Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.

— Нужно как-то осознать, осмыслить, — вдумчиво бормотал Митя. — Нужно остановиться и подумать.

— Подумай, подумай, — согласилась Катя.

Митя понял, что его не слышат.

— Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.

Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.

Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.

Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие — каждому свое. Все приблизилось, обступило — серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.

— А знаешь, как это страшно, — успокоившись, сказал Митя. — Когда умирает твоя мать.

— Знаю, — усмехнулась Катя. — Моя ведь тоже умерла. Забыл? — Она уронила через плечо ироничный взгляд.

Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди — непредставимое множество людей — теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, — эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.

— Но ведь твоя мама долго болела, кажется, — запальчиво заметил он. — И потом — когда это было!

— Действительно, — покивала Катя.

— Вот видишь.

Машина стояла перед воротами.

— Иди-ка ты лучше открой ворота, — посоветовала жена.

Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.

В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.

Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом, выражение неизменно было одно: властность и недовольство, — в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.

Жена потрясла мужа за плечо:

— Подъем, юноша. Умываться и спать.

— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…