Вертикаль. Место встречи изменить нельзя - Станислав Говорухин

Минувший день, прожитый ими в суетливом одиночестве, был на редкость бездарен. Только ожидание друг друга сообщало ему смысл и цель.

Их руки встретились над подоконником и соединились.

Что-то случилось, что-то с ней случилось — этими словами Ирина Дмитриевна обозначила перемену, так вдруг, сразу произошедшую в невестке. Двинуться дальше обозначения Ирина Дмитриевна не сумела. Катя совершенно вышла из-под ее контроля, то есть внешне все оставалось вроде бы по-прежнему, но за привычной невесткиной покорностью свекрови чудилась дерзость. Дерзость, определенно дерзость появилась во внимательном, вежливом взгляде холодных, точно стеклянных Катиных глаз. Она слушала указания Ирины Дмитриевны, но вполне равнодушно, без обычной готовности. Катя собиралась ехать в город сдать выполненную работу, получить новую плюс зарплату. Она укладывала в цветной полиэтиленовый мешок столовое и постельное белье, предназначенное для прачечной.

— Я вот тут список составила, — сказала свекровь, глядя на склоненную Катину голову и быстрые руки. — Чтобы ты ничего не забыла. Обязательно зайди в сберкассу, узнай, не пришла ли пенсия. В квартире главное — пыль. Пол протирать не надо, а мебель — обязательно.

С бельевым мешком в руках Катя прошла мимо свекрови, как мимо вешалки. Мешок бросила на пол в коридоре и скрылась в своей комнате.

Свекровь побрела следом. Она почему-то робела перед невесткой и злилась за это на себя.

— Рецепты не забудь! Но в аптеку зайдешь не в нашу, а в ту, что на углу. И обязательно проверяй срок годности, а то старье подсунут.

Катя складывала в сумку законченную работу и рукописные архивные документы в огромных, чуть не полметра длиной книгах. Она улыбалась чему-то.

— Чему ты улыбаешься?! Чему ты все время улыбаешься?!

Катя выпрямилась.

— Настроение хорошее, — сказала она.

— А почему, собственно, у тебя хорошее настроение?!

Но эта соплячка только снисходительно усмехнулась и даже ответить не удосужилась.

— Ирина Дмитриевна, — очень вежливо сказала она, — выйдите, пожалуйста, из комнаты, мне надо переодеться.

И вежливость-то у нее какая-то наглая. Нужно бы одернуть, поставить на место, чтобы не забывалась, но подходящие слова отчего-то не находились. Ирина Дмитриевна оскорбилась и вышла. Она остановилась под дверью.

— Непременно зайди на почту. Счета за переговоры возьми. Пора бы уже им прийти. И сразу оплати. Слышишь? Сразу! И не потеряй квитанции. — Она замолчала, послушала. Катя чем-то шелестела и тоже молчала. — Их надо сохранять в течение двух лет, — добавила свекровь, опять помолчала, послушала. — Так что сначала тебе лучше на почту зайти, а уже потом в сберкассу, — и опять помолчала. — Катя?.. Катя, ты меня слышишь?!

— Естественно, — невозмутимо отозвалась Катя и возникла на пороге.

— Что вообще происходит? — не выдержала свекровь.

— А что такое? — приподняла брови невестка. Она смотрела со спокойным недоумением. Тяжеленные сумки держала в руках.

— Приедешь — сразу позвони…

— Хорошо, — Катя пошла к двери.

— …чтобы я не волновалась. И возвращайся скорее. До темноты, — свекровь поплелась за невесткой. — Ты же знаешь, я боюсь, если темно и я одна в доме. — Голос ее был слаб и неуверен. Она не приказывала — она просила.

Машина стояла у ворот.

Катя устраивала на сиденье сумки, потом возвращалась в дом за мешком с бельем, снова шла к машине. Свекровь следила за ней взглядом настороженно и бессильно. Она вдруг заметила, что Катя не сутулится, как раньше, вообще как-то иначе двигается, свободно, уверенно. И Мити, как назло, нет. Некому пожаловаться, не с кем поделиться. А ведь что-то с ней случилось.

Километра через два Катя остановила машину неподалеку от строительных вагончиков. Мотор выключать не стала. Коротко погудела два раза и увидела, как на оконце шевельнулась занавеска. Сергей уже выходил из вагончика, а из-за занавески кто-то все наблюдал, как он идет к машине и садится в нее и как машина отъезжает и двигается по дороге не к городу, а в обратную сторону, к лесу.

Рабочие в вагончике лениво переговаривались, похохатывая:

— Мог бы хоть одеялко прихватить.

— Чего им твое одеялко? Они в машине…

…Унылое заблуждение безрадостной фантазии: они не в машине, они совсем даже не в машине: потолком для них было небо, деревья — стенами, постелью — земля.

Одеялко, впрочем, Катя прихватила, но очень скоро оно комкалось, съеживалось и отползало, вконец истерзанное, куда-то в сторону, под куст, так что эти двое после увлекательного, утомительного парного заплыва, кончавшегося феерической победой обоих, засыпали прямо на траве.

Листики-стебелечки, иголочки сосновые, ласкаясь, впечатывались в плечо, в бедро, в голень.

Солнце, золотистым бесстыжим взором взглядывая сквозь зыбко качающиеся ветви, грело ей лицо, грудь, живот, ему — затылок, спину, зад, потому что засыпали они чаще всего так: она — лежа на спине, он — на животе, к ней привалившись, в нее уткнувшись лицом, протянув через ее грудь тяжелую расслабленную руку и уронив ладонь на ее плечо.

Трава, выпрямляясь, окружала спящих, обнимала их сплетенные ноги, спутанные руки.

В эти сонные послеобеденные часы лес пустовал, и они оставались, кажется, совсем одни. Два голых человека на голой земле. Среди папоротников, лопухов. Поодаль от крапивы.

Она вышла из лифта на лестничной площадке и услышала, как за дверью орет телефон. Он орал, пока Катя возилась с дверными замками, входила в дом и шла к отчаянно звенящему телефону через всю квартиру.

— Где ты была?! — закричала свекровь. — Я уже хотела звонить в милицию. Нельзя же так! Надо же хоть немного думать о старом больном человеке… — Она продолжала кричать еще что-то. Катя не стала слушать. Она опустилась на диван, положила телефонную трубку рядом с собой и терпеливо ждала, когда наконец замолкнет неразборчивый механический голос.

Ирина Дмитриевна любила читать перед сном газеты. Вооружившись карандашом и ножницами, она отмечала и вырезала все, что представлялось ей занятным, полезным и поучительным. По преимуществу — из области медицины, кулинарии и права. Прочитанные страницы она роняла на пол возле кровати. Газеты и телевизор были основным способом общения Ирины Дмитриевны с внешним миром. Подруг она старалась избегать: подруги старели и умирали, бестактно напоминая об участи, общей для всех без исключения. Но и мир последнее время не слишком радовал Ирину Дмитриевну. Он становился все более непристоен, агрессивен, а главное, свински равнодушен к ней, к ее прошлому, к ее надеждам. Примчалось веселое стадо сильных, расчетливых, оскорбительно молодых и растоптало, оплевало все, чем жила Ирина Дмитриевна, на что потратила свою жизнь. И вот тут, подумав об оскорбительной молодости, Ирина Дмитриевна вспомнила, как переменилась невестка в последние дни. Отчасти эта перемена приятно будоражила. Ирина Дмитриевна привыкла и любила, чтобы жизнь в доме вертелась согласно ее воле, а теперь вот возник некий диссонанс, молчаливый вызов, требующий от нее, как от хозяйки и главы, концентрации душевных сил и применения власти с целью наведения порядка — так сформулировала сама бедная старушка, одуревшая к часу ночи от газетного лексикона. Применение силы и власти — это было именно то, чего Ирине Дмитриевне не хватало.

В глубине души Ирина Дмитриевна надеялась, что судьба однажды сведет ее сына с некоей женщиной, достойной его, равной ему по интеллектуальному развитию и положению в обществе, и тогда Митя бросит эту свою машинисточку, старше его на пять лет. Ирина Дмитриевна с умилением представляла себе, как она будет утешать Катю, говорить ей о смирении, и что жизнь мудрее нас, и о необходимости прощать тому, кого любишь.

Вот так вот Ирина Дмитриевна лежала, вяло читала, вяло размышляла и не заметила, как ее взял сон. Она забыла выключить лампу, но не свет разбудил ее, а какой-то посторонний звук, который она не сразу осознала. Ирина Дмитриевна погасила свет и собралась снова заснуть, но тут поняла: ее разбудили шаги и чей-то смех, кто-то ходил по дому.

— Катя! — позвала она, приподнимаясь в постели.

Шаги стихли. Кто-то остановился на первом этаже и молчал.

— Катя, это ты?! — Она испугалась, села.

— Я, конечно, я, — погодя отозвался голос, в общем-то Катин, но какой-то чужой, фальшивый, как если бы среди ночи Катя шла воровать серебряные ложки из буфета, а ее застукали.

От окна в комнату плыл серый воздух. Ирина Дмитриевна не понимала: вечер ли еще или уже рассвет. Пришлось зажечь лампу и удостовериться: пять часов. Стало быть, рассвет. Нашла время болтаться по дому, Ирина Дмитриевна снова забылась сном и некоторое время пребывала в непрочном тревожном забытьи, а потом резко очнулась с определившейся вдруг во сне тревогой: смех! Она ведь не только шаги слышала, но еще и смех. Не зря она опасалась за Катю.