Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина

— Я не знаю. Подозреваю, что есть. Не знаю.

— И еще…

— Что? — Мужчина испуганно подался назад, заметив в руках собеседника блестящий предмет.

«Да, нервишки у тебя ни к черту», — подумал Радий Вадимович и вслух сказал:

— Не бойтесь. Наклоните голову. Вот так!

Что-то легонько щелкнуло. Мужчина вопросительно посмотрел на Хлебникова. Тот удовлетворенно показал собеседнику крошечную прядь его волос.

— Видите? — спросил он, не спеша положил волосы в прозрачный мешочек и защелкнул его.

— Зачем это? — Заказчик дико вытаращился, как будто живьем увидел гремучую змею.

— Это наша гарантия, — веско произнес Хлебников. — Что вы нам заплатите.

— Я и так вам заплачу! — Мужчина запаниковал. — Я человек слова! Что вы!!!

— Так вы все запомнили? Начиная с Благовещенского собора. И поезжайте куда-нибудь за границу. Чтобы потом можно было доказать, что вас здесь не было.

— Понимаю…

— До свидания. — Хлебников взялся за ручку двери.

Мужчина все так же не отрываясь смотрел на маленький пакетик в его руке. Хлебников усмехнулся и спрятал его в карман — в тот самый, где уже лежал плотный белый конверт. В конверте были адрес и имя — Соболева Екатерина Александровна.

— Ну ты скотина бессмысленная, и все! — Марья Васильевна Камышева вслух разговаривала со стоящим прямо перед ней прибором. — Ну скотина же! Что ж это ты мне такое показываешь, а?

— Здравствуй, Машенька! — задушевно пропел Лысенко. — Я пришел к тебе с приветом…

— С топором и пистолетом, — неприязненно закончила Камышева. — Ну?

— Баранки гну! Ты чего это, Машунь? Или тебя вчера обидел кто?

— Никто меня не обижал! — Камышева с силой встряхнула прибор и грюкнула им об стол. Прибор щелкнул, и от него отчетливо запахло паленым. — Зараза! Это я не тебе!

— Д-а-а, — загадочно протянул Лысенко. — Я вот, например, тебя никогда не обижал…

— Ты по делу пришел? — перебила его Камышева. — Если просто языком чесать, то я занята. Хрен знает что мне тут показывает, а еще и ты… — Она дернула шнур, лишая аппарат питания. — Ничего без очереди делать не буду!

— Да я не за этим пришел. Ты меня чайком напоить не хочешь?

— С какой стати?

— Ну… от хорошего отношения.

— А у нас с тобой хорошие отношения? — поинтересовалась Камышева.

— Прекрасные, Маш, прекрасные! Просто чудесные! По крайней мере с моей стороны. Вот смотри: ты на меня можешь хоть по какой-нибудь причине пожаловаться?

— Ну… не могу, — после секундного раздумья призналась Камышева.

— И я на тебя не могу. Золотой ты человек, Машенька. Честное слово, золотой!

— Лысенко, ты что, издеваешься надо мной? — Камышева в изнеможении откинулась на спинку кресла.

— Никогда в жизни! — заверил он ее. — Кстати, ты вчера вечером на проходной проходила?

— Все вчера вечером на проходной проходили, — сумрачно отозвалась Марья Васильевна.

— И все про меня гадости говорили. Да? Или ты одна?

— Ах, ты об этом! А что? Правда глаза колет?

— Смотря какая правда, Маш, какая правда!

— Я, Лысенко, человек прямой, — начала Камышева, и тут телефон у нее на столе разразился продолжительной трелью. Камышева схватила трубку, как врага за горло, и рявкнула: — Да! Нет! Не знаю! — И швырнула ее обратно на телефон. — Так на чем мы остановились? — спросила она, исступленно роясь в заваленном бумагами ящике стола.

— На том, что ты человек прямой, а я человек кривой, — подсказал Лысенко. — И каждая от меня по пять абортов сделала. Я, Маш, может быть, жениться собирался, а ты своими нежными ручками взяла и разрушила мое личное счастье. До основания. До самого фундамента. Даже не до фундамента. Фундамент ты взорвала, а в котлован еще и плюнула. Вот так!

— Ты? Жениться? Лысенко, не свисти!

— Да… не ожидал я такого, честно скажу. От кого угодно, Маш, но только не от тебя!

Камышева демонстративно повернулась к собеседнику спиной вместе с креслом и, шаркнув по полу ногой, поехала вдоль стеллажа. Доехав до конца, она еще раз шаркнула и завернула за угол.

— Маш, а Маш? Так я тебе шоколадочку принес!

— Что?! — Камышева, забыв об осторожности, выехала из-за укрытия. — Что ты мне принес?

— Шоколадочку, Маш. С этим… клубничным йогуртом, вот!

— Я проверю, — пообещала Камышева, — с какой она там отравой!

— Даже вот… с конкурсом! Откроешь, Маш, а там какой-нибудь суперприз.

— Ты у нас суперприз, — угрюмо проговорила эксперт, паркуясь у стола и беря подношение. — Только вот не достался еще никому! Ладно, давай, валяй, что там у тебя?

— В каком смысле? — спросил Лысенко.

— В прямом. Давай, что ты там принес, и выкатывайся.

— Так я тебе отдал уже то, что принес, — удивился Лысенко. — Больше нет ничего!

— И все? — недоверчиво протянула Камышева. — А работа?

— Отдыхай! Девчонкам привет! — Он послал ей воздушный поцелуй и выплыл из помещения.

Камышева протопала слоновьей рысью к двери и выглянула в коридор. Никакого подвоха не было.

— Игорь, Игорь!

— Что? — Он удивленно обернулся.

— Так зачем ты приходил-то? — закричала Мария Васильевна на весь этаж.

— Шоколадкой тебя угостить. — Лысенко недоуменно пожал плечами.

— И все?

— И все.

— Псих! Маньяк! — заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный — будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь — человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.