В лесах Урала - Арамилев Иван

Старички согласно кивают. Курносый мужичонка начинает шуметь, что напрасно затягивают дело. Его стыдят, и он умолкает.

— Действуй, Анна! — кричит Ермил дочери.

Невеста, под смешок соседей, идет по избе, пляшет, подметает пол, прядет, даже садится за стоявшие в углу кросна, несколько раз прогоняет по основе челнок, прихлопывает бердом. Все проделано ловко и весело.

— Молодец, Анна Ермиловна, — говорит дядя Нифонт. — Много вам благодарны.

Оглядываюсь на бабушку. Она тоже зарделась от счастья: невеста ей нравится. Потом дядя и бабушка отправляются с Ермилом в клеть осматривать приданое. Мать невесты подносит соседям ковши пенной браги. Я чувствую себя неловко. Невеста, осмелев, разглядывает меня, о чем-то спрашивает, а я сижу, уставившись глазами в стену, и ничего не понимаю.

Пришла бабушка, шепчет мне в ухо:

— Нельзя сказать, чтобы много всего, ну на первое время хватит, одежда добротная, одеяла, подушки, перина… Уж так-то я рада за тебя, так рада!..

Сваты сговорились. Мы с невестой берем друг друга за руки. Опускаемся на колени. Ермил Потяев накрывает нас потемневшей иконой. Благословение состоялось.

Девки затягивают песню:

Бросаю певуньям на блюдо серебряную мелочь.

Дядя Нифонт откупоривает полуштоф. Курносый мужичонка пьет, крякает, лихо откалывает трепака.

Хлопоты первого дня кончились.

В воскресенье — свадьба. Срок надвигается, как часовая стрелка, и мне страшно: чувствую, что жениться не могу. В воскресенье утром беру фузею, набиваю пестерь сухарями и, сбежав в тайгу, неделю не прихожу домой. Меня ищут в лесу, в камышах возле озер. Не находят.

Вернувшись домой, объясняю бабушке причину бегства. Как она сердится, старуха!

— Девку ославил, обесчестил на всю волость. Да Ермил Потяев голову твою непутевую колом разобьет, и никто его не осудит. Разве можно шутить в таких делах? Высватали, благословили, мяса наварили свадьбу играть, а женишок в бега пустился.

Я молчу.

Глава третья

Приближается начало охоты по перу. В Петров день стар и млад выходят на промысел. В хорошие годы за неделю на одно ружье добывают много уток, гусей, тетеревов, рябчиков, глухарей. Птицу солят в кадках, вялят на солнце, коптят в банях и питаются ею до рождества. Я готовлюсь к охоте. Есть при этом такая думка. Я тяжело переношу ссору с бабушкой. Помирить нас теперь может богатая добыча. Стоит притащить мешок птицы, бабушка забудет все, и станем мы жить душа в душу. А потом — надо послать копченой дичи деду, Зинаиде Сироте, Всеволоду Евгеньевичу, Николаю Павловичу Яхонтову. Дядя Ларион часто ездит в город: он отвезет мои дары заключенным…

Чищу и протираю керосином дедушкину фузею. На последние деньги покупаю пороху, дроби и, для всякого случая, десятка два медвежьих пуль.

Накануне Петрова дня иду к Семену Потапычу за свидетельством. Эти месяцы я вел себя смирно, не задирал старосту, и надеюсь — не откажет. Лишить охотника права на отстрел птицы и зверя — значит обречь семью на погибель. Но староста неумолим.

— И думать забудь про охоту, — говорит он. — Имею полномочия давать свидетельство надежным людям. А на тебя какая надея? Ты лес поджечь можешь. Обойдетесь без дичины. Картошку жрать можете. Огород есть…

Бегу к дяде Нифонту, спрашиваю его, как быть.

— А никак, — отвечает он. — Берн ружье да стреляй. Кто в лесу словит? Но все-таки маленько остерегайся. По деревне с добычей не ходи.

В Петров день я отправляюсь на дальние озера, где редко кто охотится. Дичи много. Стреляю до вечера и остаюсь ночевать в лесу. Ночь темная, не видно дороги. Утром иду к деревне. В моем пестере больше пуда уток, молодых гусей. Сдам бабушке добычу, пообедаю и опять на промысел.

Вдруг передо мной, около бани, как черт в сказке, Семен Потапыч.

— Самовольничать вздумал? Покажи, что несешь?

— Не лезь, дай пройти.

— Позову мужиков, протокол составлю! — кричит он. — Не старые годы — без билета охотиться.

И хватает рукой за ствол фузею.

— Давай ружье! Штраф уплотишь — возверну.

Отобрать дедушкину фузею, которую я обещал беречь, как свои глаза! Вся ненависть к старосте, накопившаяся за эти годы, поднимается во мне.

— Не отдам, ни за что не отдам! Возьми уток, гусей, а ружье не трогай!

Он дергает ствол к себе. Не помню: был взведен курок раньше или я в борьбе невзначай оттянул его. Выстрел грянул неожиданно. Семен Потапыч откинул голову, тяжело рухнул на бок. Заряд дроби кучей ударил в грудь, разворотил огромную рану…

Ведь знал он, что заряжена фузея! Так зачем же схватился за ствол? Я совсем не думал убивать… Может, слышали выстрел, вот-вот сбегутся люди. И уже мерещится урядник, арестантский халат, кандалы на ногах, острог, свидания с бабушкой сквозь острожные проволочные сетки над барьерами.

Бежать, бежать! Вхожу в избу. Бабушки нет дома. Вытряхиваю дичь, набиваю пестерь сухарями, беру порох, дробь, охотничий котелок, нож, кремень для добывания огня и быстрым шагом иду через двор в поле. Пестря рвется за мной, гремит цепью.

Хочется подойти к собаке, приласкать ее на прощанье, но боль сдавила сердце, — не оглядываясь, ухожу. Обиженный хриплый лай долетает со двора.

Добегаю до реки, сажусь в лодку. Уключины скрипят. Лодка нехотя, толчками идет против течения. Я плохо соображаю в эти минуты. Ведь не пустяк — убить человека! Громкий лай заставляет меня поднять голову. Пестря с обрывком цепи на шее скачет по берегу. Как же быть? Он начнет облаивать белок, загремит на весь лес. Разве спрячешься?

— Пестря, назад! Пошел домой!

Он прыгает в воду, плывет наперекос лодке. Бросаю весла, вскидываю ружье, прицеливаюсь в лобастую голову. Но не могу спустить курок.

— Черт этакий! — ругаюсь я и кладу ружье на корму.

Пестря подплывает к борту. Хватаю его за ошейник, втаскиваю в лодку. Он встряхивается, радостно повизгивает, ложится возле моих ног. И такая преданность в темных собачьих глазах! Как мог поднять на него фузею? Конечно, собака необходима. Без нее в тайге пропадешь. Она ни зверя, ни человека не подпустит и не польстится на мои сухари. Мало ли корму под ногами: мышь из земли выроет, бурундука схватит. Итак — едем вдвоем!

Лодка уносит нас дальше и дальше.

Оглядываюсь на деревню: на улицах тихо. Не знаю еще, куда еду. Мысли спутаны. Какая-то сила гонит меня, как зверя лесной пожар, дальше от опасности. Пусть поищут сотские да десятские с урядником. Тайга велика. Сколько по разным трущобам беглого народу скрывается. «Давай, давай!» — говорю я себе и налегаю на весла.

Вечер застает нас далеко в тайге. Над рекой табун уток. Вскидываю ружье, и кряковый селезень падает на воду. Выстрел пугает: эхо долетит до Кочетов. Там сообразят: «Ага, вот он где, убивец». Долго сижу, боясь шевельнуться. Страх постепенно проходит. Подбираю птицу, причаливаю к берегу, развожу костер. Обжигаясь, тяну из кружки горячую воду. Потом ощипываю, подвешиваю над огнем селезня. Потроха кидаю собаке.

Тихо поет река, с гор катится туман. Темно, и каждый шорох пугает. Даже пламя костра кажется слишком ярким, враждебным. Много ночей — зимою и летом — провел я в тайге, сроднился с нею, спал под ветвями деревьев так же спокойно, как горожане спят в своих кроватях. И вдруг тайга стала чужой. Мое беспокойство передается собаке. Она вздрагивает, поднимает тонкую морду, нюхает воздух.

Чувствую себя в западне. Сотские подкрадутся в обманчивой тишине, скрытые тьмою. Не доверяя собаке, придвигаю поближе фузею. Хочется нырнуть в темную чащу. Но я сильно измучился за день, и так тепло у костра. Может, ничего не случится? Сижу, стараюсь побороть сон, а рядом лежит собака, положив голову на мое колено. Где остановиться? Как жить?