Александр Иванов - Лев Анисов

Вечером Александр Андреевич проводил часа два-три у Гоголя, если тот бывал в Риме, куда брат не ходил, и только остаток вечера они могли, и то не всегда, проводить вместе или у своих хозяев, или у их родственниц, сестер Монтекки и Марини. Лишь в воскресные дни они бывали неразлучны, осматривая римские древности. Любимая прогулка братьев была на Via Appia, где в небольшой остерии они обедали, потом продолжали свой осмотр и только с закатом солнца возвращались в Рим[97]. В один из дней, с помощью диаграфа, привезенного им из Парижа, Сергей нарисует карандашом поясной портрет брата, в профиль, с отросшей бородой и вьющимися волосами.

Александру Андреевичу шел 40-й год, Сергею — 24-й.

Сергея Андреевича Бог отметил талантом. Это ведь о нем еще в январе 1842 года А. Оленин сообщал князю Волконскому:

«У нас в Академии наклевывается такой архитектор, какова еще не имели. Ему теперь осмнадцатый только год, а чувство величавости, il grandiozo, в нем уже гнездится…»

К. А. Тон недаром присмотрел Сергея Иванова к себе в помощники по окончании им курса учения в Академии художеств. Но получив летом 1845 года заграничный паспорт и подробную инструкцию от Академии, предоставлявшей пенсионеру Иванову на выбор, для осмотра известных зданий, отправиться из Петербурга через Пруссию во Францию и Англию и оттуда через Германию по Рейну в Италию или же прямо в Англию и затем через Францию в Италию, а оттуда через Германию в Россию, Сергей Андреевич 1 июня выехал за границу и «решился тотчас же высмотреть зап. край Европы, чтобы на возврат, пути в Отечество иметь возможность проехать друг, уже странами, и тем самым удовлетворить основ, цели данной ему инструкции»[98].

Осмотрев все достойное в Германии и все главные города Бельгии и Северной Франции, он задержался в Париже для занятий в публичной библиотеке.

Из его же рапорта от 15 декабря 1846 года из Рима узнаем, что «первое время в Риме он употребил на рассматривание многочисл. образцовых произведений, как древнеримских, так равно и средневековых зодчих, (а) в последствии преимущ. уже занялся исследованиями, в существующих развалинах, — чисто-римских произведений».

Позже он предпримет разыскания термов Антонина Каракаллы, где откроет кроме прекрасных мозаик древнюю систему отопления бань и способ устройства сводов. А через 10 лет, получив пособие от вдовствующей императрицы Александры Феодоровны, сможет осуществить свое давнее желание изучить греческие древности в Афинах, вымерить храмы Тезея и Парфенон.

Его основательная образованность, при скромности и благовоспитанности, оставят в Греции самое благоприятное впечатление о русских художниках.

Направляемый в своей деятельности советами старшего брата, он помимо двух исследований о термах Каракаллы и о троне знаменитой статуи Юпитера Олимпийского работы Фидия будет известен еще прочитанными докладами архитектурно-археологического содержания в заседаниях Германского археологического института в Риме, членом которого его изберут. Кончит свою жизнь он в Риме, оставив духовное завещание, которым назначит все свои капиталы на издание, на проценты с них, тому же институту, коему он пожалует и свою библиотеку, композиции из Священного Писания, работы его брата[99].

В пору приезда брата Александр Андреевич, как мы уже говорили, перестал показывать свою работу и не пускал никого в свою мастерскую, почти не делая исключения и для Сергея. Он показал ему картину лишь однажды, сразу же по его приезде.

В другой раз он пригласил Сергея спросить совета относительно типа раба и сделать выбор из двух этюдов. На одном из них раб был очень характерный, с клеймом на лбу, с кривым глазом, а на другом — похожий на тот, каким он поместил его в картине. Н. В. Гоголь, с которым художник тоже советовался, настаивал на первом этюде, но Сергей пришел в ужас от такой головы, хотя сама по себе она ему и нравилась, и уговорил брата предпочесть второй этюд[100].

В ту же весну Александр Андреевич отправит сестре Екатерине письмо, в котором находим следующие строки:

«…Не ропщите, если я к вам не пишу. Место, на которое я поставлен, много удовольствий меня лишает, но что же мне делать, как не продолжать, пока есть силы и здоровье? Спор с представителями Европы о способностях русских на самом деле — вот вопрос, ради которого всем должно пожертвовать, и который не иначе может решиться в нашу пользу, как при самой ревностной деятельности».

Сестра сообщала о предстоящей свадьбе дочери и, возможно, просила помочь ей.

«Между нами сказать, я начинаю жить милостинным подаянием, — отвечал без обиняков брат. — Судите же сами, можем ли мы уделить вам на свадьбу нашей племянницы? Но Бог не без милости, могут обстоятельства перемениться, и если точно нам и вам нужны деньги, то они будут. Молитесь».

Деньги кончались, и с ними кончалась спокойная жизнь.

А тут еще постоянные интриги Л. И. Киля.

И, как бывает с хорошими, чистой души людьми, при столкновении с опасностью он начинал чувствовать растерянность.

Спасти, казалось, мог бы только Н. В. Гоголь.

Но его в это время в Риме не было.

В ноябре 1846 года в Неаполь, куда переехал жить на зиму Н. В. Гоголь, пришло письмо от А. Иванова. Письмо художника, пытающегося избавиться от посягательств Л. И. Киля и выбраться из тяжелой ситуации без чьей-либо помощи.

Иванов сообщал, что пошел даже на то, что прибил билет к решетке своей студии, где извещал, что, обещав государю императору окончить картину в течение года, он, к сожалению, вынужден прекратить вход любопытных видеть картину. Эта уловка, по его мнению, должна была спасти время и «целость» его мыслей.

Кроме того, он делился с Н. В. Гоголем мыслями о возможной помощи со стороны приезжающего в Рим В. В. Апраксина — сына С. П. Апраксиной.

Ответ из Неаполя в Рим последовал ошеломительный.

«Если вы, не слушаясь никого и ничего, стараетесь изо всех сил делать глупости и подбивать также всех других делать глупости, то это не есть причина, чтобы и я делал то же. Вы всем надоели, и я не удивляюсь, почему даже Чижов перестал к вам вовсе писать. Я вам сказал ясно: „Сидите смирно, не думайте ни о чем, не смущайтесь ничем, работайте — и больше ничего, все будет обделано хорошо“. В этом отвечаю вам я. Но вы меня считаете за ничто, доверия у вас к словам моим никакого… Позвольте мне, наконец, вам сказать, что я имею некоторое право требовать уваженья к словам моим и что это уж слишком с вашей стороны не умно и грубо показывать мне так явно, что вы плюете на мои слова. Решаюсь… повторить вам в последний раз: „Сидите смирно, не каверзничайте по вашему делу (потому что вы не умеете поступать в своем деле благородно и здраво, а все действуете какими-то переулками, которые решительно похожи на интриги), не беспокойте никого, молчите и не говорите ни с кем о вашем деле“. За него взялся я и говорю вам, что оно сделано будет как следует».

А. Иванов был растерян.

Ни писатель, ни художник еще не осознавали, что письмо станет причиной временного разрыва в их отношениях.

Чтобы понять случившееся, попробуем проследить за предшествующими событиями в жизни Н. В. Гоголя.

Еще в конце июня — начале июля 1845 года Н. В. Гоголь собирался прекратить литературную деятельность и уйти в монастырь. Он сжег начало рукописи второго тома «Мертвых душ». «Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным»[101].

Дочь веймарского православного священника Степана Карповича Сабинина Марфа в своих записках поведает о следующем факте из жизни писателя:

«Он (Гоголь. — Л. А.) приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не принимать окончательного решения…»[102]

Марфа заметила, что писатель был очень нервный и беспокойный. «Вообще Гоголь мало говорил, оживлялся только когда говорил, а то все сидел в раздумье, — вспоминала она. — Он попросил меня сыграть ему Шопена; помню только, что я играла ему. Моей матери он подарил хромолитографию — вид Брюлевской террасы; она наклеила этот вид в свой альбом и попросила Гоголя подписаться под ним. Он долго ходил по комнате, наконец, сел к столу и написал: „Совсем забыл свою фамилию, кажется, был когда-то Гоголем“».

Он, кажется, раскаивался во всем, что им было написано.

Даже к живописи он терял интерес. Не потому ли с такой легкостью отдал летом во Франкфурте А. О. Смирновой акварель А. Иванова «Жених, выбирающий кольцо своей невесте», повторенную для него автором и подаренную писателю по его же, похоже, просьбе[103].