Тринадцатый ученик Дьявола (СИ) - "Violetblackish"

— Однажды ты сдохнешь, тварь!

Сухожилия на ее шее конвульсивно дернулись, неукротимый свет в зрачках чуть притух, а на губах появилась слабая улыбка, несмотря на то, что нить ее жизни истлевала на глазах, становясь тем тоньше, чем сильнее он смыкал пальцы. Он непонятным образом видел себя со стороны, одновременно ужасаясь тому, что творит, и испытывая жгучую огненную радость от того, что еще чуть-чуть, и ее уже нельзя будет вернуть. Под его пальцами расползалось синюшное тошнотворное пятно, поднимаясь вверх к подбородку и спускаясь вниз в вырез ее расшитого платья, но это не делало ее менее красивой и любимой. Она все же была его матерью. Слезы поступили к глазам, и он разжал руки.

— Именно так, сынок… — прошелестела она, оседая на пол и взбивая вокруг себя пышные юбки. Воздух входил в ее растерзанное горло с хрипом, но она улыбалась. — Именно так… Однажды ты станешь, как отец… Тогда тебе не страшно будет убить кого угодно, даже кого-то родного и близкого, для достижения собственной цели.

А в следующий миг она вскинула руку в заклинании такой силы, что его пригнуло к полу, ломая хребет. Острая боль прошивала каждую мышцу, а мать спокойно смотрела на его страдания, лишь сильнее сжимая в кулаке заклятие.

— И все же ты еще слаб, мой маленький мальчик, — ласково прошептала она, спокойно глядя, как его сознание угасает. Еще секунда, еще одна вспышка алой боли, и свет померк, а он полетел на дно глубокого темного колодца своего отчаяния, гадая, есть ли предел его ненависти к ней и всему миру.

Все это нисколько не изменило уклад их жизни и не притушило взаимную ненависть и обожание. Они были так близко друг к другу, словно срослись. Сколько он помнил себя, до поступления в школу он даже спал с матерью в одной постели. Она таскала его за собой, как волчица детеныша, и каждый божий день вдалбливала в его голову новые и новые черные знания. На ночь вместо сказок она рассказывала ему о дальних странных местах: о Красном лесе, где прячутся трусливые душонки слабых магов, о большом могучем замке-монстре и, конечно, об отце. О людях, которые его окружали, о его деяниях, о том, что он успел или, напротив, не доделал. И неизменно о тех, кто его предал: о завистливом Учителе, слабоумном Травнике, самоуверенном Ремесленнике и глупом Воине. О них он знал больше, чем о всех других вместе взятых. Их имена мать выплевывала с особой ненавистью, переплетая рассказы о них с уверенностью в том, что рано или поздно всех их он сотрет с лица земли ради отца. Она твердила, что в его венах течет кровь великого мага, вместо детских песен пела ему о его будущем величии, и после этих песен отец снился ему: насмешливый, жестокий, с резкими чертами лица, жесткими глубокими складками у рта и волосами, забранными в тугую косицу. Еще более демонический, чем мать, которая довлела над ним все сильнее. Ему казалось, что он дышит ее воздухом, пьет ее дыхание, живет ее жизнью, которую она, в свою очередь, посвятила его отцу. А он, в свою очередь, сделал бы все, что она повелела. Поэтому когда в безлунную темную влажную ночь она привела его в соседнюю деревню и повелела убить дочь кожевника, он и глазом не моргнул. За ее улыбку и одобрение он был готов на все. Он зубами рвал теплую плоть, содрогаясь от того, что она стояла над ним, — безмолвная, строгая и молча наблюдающая за тем, как ее сын становится чудовищем. А он без сожаления пошел бы на большее, поскольку знал — есть тот, кого она любит сильнее, чем собственного сына. Ему во что бы то ни стало нужно было завоевать ее любовь. Подчинить ее себе и превзойти по силе ее и отца, чья тень лежала на его челе с младенчества, подчиняя его существование одной-единственной цели, — уничтожить тех, кто был повинен или хоть как-то причастен к его краху. Он видел улыбку, с которой мать рассказывала об отце, и мечтал, что однажды точно такая же улыбка осветит ее лицо, когда она заговорит о нем, но этого не происходило. Но он был мал и слаб. Он жался к ее горячему, как печка, вибрировавшему от ненависти на весь мир телу, и клялся себе, ей и отцу, что, стоит ему вырасти, и все содрогнутся под его могуществом. Пусть пока он неприметнее старой вылинявшей тряпки, ведь от родителей унаследовал самые невыразительные черты. И несмотря на то, что был до одури похож на обоих — в этом вопросе ему оставалось лишь полагаться на нечеткий, стертый портрет, который мать хранила на груди в потускневшем от времени медальоне, — он выглядел неприметнее пыльного мешка из-под муки. Но все к лучшему.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В школе, куда отправила его мать, едва ему минуло одиннадцать, он все обернул себе во благо: и нежную детскую неуклюжесть, и жирок, опоясывавший бока, и ясные голубые глаза, широко расставленные и такие «честные», и плоское лицо. Он точно знал: только ярких и шумных, только тех, кто выше и приметнее других, скорее и вернее пожнет рука великого сборщика. Крикливых, говорливых и глупо растрачивающих свои силы. Таких, как Ноэль Пибблс, которого было слышно и видно целыми днями и который расходовал энергию не на обучение, а на пустые проказы. Он и его использовал в свою пользу. Рядом с ним он был тем незаметнее, чем дурнее Пибблс себя вел. Ему же все школьные годы только на руку было то, что его никто не воспринимает всерьез и никто не отличает от прикроватной тумбочки. Так он мог наблюдать и делать выводы. Мотать на ус и запоминать на будущее. Учиться. Смирять самолюбие оттого, что не ему достаются самые лучшие оценки, похвала и восхищение. Ждать до поры до времени. До того момента, когда его сила станет абсолютной, а правда, которую он искал, наконец явится ему во всем ее свете. Он тихой сапой разнюхивал и запоминал все, что могло понадобиться в будущем. Впитывал знания, которые могли дать только в одной школе, только у одного учителя, ненависть к которому разрывала его сердце. Аккуратно и методично приглядывал за тем, кто когда-то сделал невозможное, чтобы забрать у его отца все: душу, мать и, наконец, жизнь.

Высокий, прямой как палка, ненавистный в своей сутане. Так, а не иначе воспринимал он черную учительскую мантию. Он знал, слышал, что именно мать говорила о Грохане. Какой пренебрежительной ненавистью были пропитаны ее слова. Знал историю, повязавшую всех троих. Так бывает. Отец сломал мир матери и сделал его своим, а она разрушила мир Учителя. Растоптала, как игрушку, изящным тонким каблуком. Он — мировое светило, ученый, лучший теоретик и учитель, напыщенный и надменный, готов был воду пить из рук юной, тонко-звонкой черноволосой ведьмы, а она легко отдала свое сердце его ученику — мальчишке, которому оказалась не нужна и чей разум уже отравили мысли о славе, величии и мести.

Они были похожи на цепь, чьи звенья связаны друг с другом: он любил мать, Грохан любил мать, мать любила отца, а отец любил кого угодно, но не мать, и только Грохана почитал как великого учителя. Но все заканчивается. Теперь он с детства впитывал простую истину — любовь — досадное препятствие, усложняющее жизнь и делающее несчастным любого, кого она заденет своим черным крылом. От нее нужно избавляться, и он избавился, стоило ему повзрослеть и вернуться домой из школы. После выпускного, по сути превратившегося в побег для всех, кто еще волновался за свою душу. Он-то знал, что торопиться некуда и что есть тот, кто задержится отдуваться за всех. Ноэль был достаточно благороден и глуп, чтобы остаться после того, как его сокурсники дали деру. Он же бежал со всеми, но в его спешке была особая причина. Он повзрослел. Узнал все, что требовалось, и был почти готов к тому, чтобы принять наследство, оставленное ему отцом, и закончить то, что тот не успел, — подчинить себе весь мир. И все же существовало то, что делало его слабым. А он не мог позволить себе ни одну из слабостей. Не любовь уж точно. И он спешил избавиться от этой досадной преграды.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Оно того стоило. Он первый раз увидел одобрение в глазах матери. В ее кристальных, прозрачных глазах колыхнулась гордость, когда он ловко перехватил узкий тонкий клинок. Слишком ловко для такого «тетехи» и «рохли», как он. В ладонь удобно легка рукоять стали, заговоренной особым заклинением, которое он составил в школе. Теперь он подобно отцу сам мог создавать свои собственные, блестящие, смертельные проклятия. Это заклятье было уникальным, составленным с любовью и особым прилежанием. Оно способно было уничтожить даже такую могучую ведьму, как мать.