Семь цветов страсти - Людмила Бояджиева

— Поклянись, что ты не обиделась и не смеешься, — попросил Майкл. — Для меня это жизненно важно. От обжорства и тоски случается заворот кишок. А у меня нет медицинской страховки.

— Пусть будет так, как тебе хочется, Микки. Я не обижаюсь и не смеюсь. Немного больно, но это пройдет… Я благодарна тебе за кусочек меня настоящей, который тебе удалось откопать в хламе напускной бравады и вернуть мне. Я вспомнила вкус детства и радость быть обыкновенной женщиной: одевать, кормить… Это также естественно, как и желание мужчины носить на руках… Ты очень милый, Микки. Постараемся быть друзьями. Мне кажется, у нас это должно хорошо получиться.

Он накрыл мои протянутые ладони своими, скрепив договор рукопожатием. Но глаза отвел, как тот мальчишка, что давным-давно в женевском парке отобрал у кокетливой девчушки Дикси совсем новенький, самый красивый в мире мяч…

…Мы возвращались вниз пешком по дороге, петляющей между холмами. Я сняла туфли, шлепая босиком по теплому асфальту. Изредка нас освещали фары идущих следом автомобилей. Кое-кто любезно предлагал подвезти, но мы оставались одни среди ночи, Венского леса, полного стрекота цикад и летучих искорок светлячков. Мы почти не разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Лишь один раз Майкл поднес мне сжатый кулак и медленно разогнул пальцы. На ладони кверху брюшком лежала маленькая червеобразная букашка, снабженная зачаточными крыльями. Лапки беспомощно сучили в воздухе, а брюшко пульсировало слабым холодным светом. Мы сдвинули лбы над этим чудом, стараясь не сопеть.

— Отпусти его, — сказала я, и Майкл высоко вскинул ладонь.

— Лети домой, австриец.

Я чуть было не вспомнила вновь про нашу усадьбу, и спохватилась — мы больше не говорили о ней. То ли суеверно боясь вспугнуть везение, то ли уже в глубине души не веря в него. Мне почему-то было грустно и щекотала у горла подкатывающая истерика. Хотелось позвать скрывающегося где-то в кустах Сола и объявить ему прямо тут, что я выбываю из игры, как бы не решился вопрос с наследством. Сказать еще, как гнусно, как подло его шпионство!..

— Эй! — окликнул меня Майкл, идущий на пару шагов сзади. — Смотри, здесь все, как тогда!..

Я вздрогнула, испугавшись вскипавшего бешенства.

— Когда? — спросила совсем спокойно.

Вместо ответа он начал насвистывать вальс. Тихо и робко рождающаяся из темноты мелодия крепла, набирая силу и мне уже казалось, что звучал целый оркестр — пели скрипки, играл рожок — Сказки венского леса!

— Ты просто «человек-оркестр», Майкл. Я слышу все инструменты!

— Ты права, детка. Я дирижер. И еще скрипач. Немного пианист, а в общем, все сразу: смычковые, клавишные, духовые, ударные… У меня трехкомнатная квартира на девятом этаже блочного дома, пятнадцатилетний сын и собака Эмма. В честь собаки Шульца — это шутка из оперетты «Летучая мышь».

Майкл вышел в центр дороги и решительно засигналил спускающейся сверху попутной машине.

Уходи, Сол!

Сол ожидал меня у дома. С тех пор, как я вернулась в Париж, прошло пять дней. Майкл уехал в свою Москву, исчез, будто его никогда не было. Мне даже начало казаться, что я стала жертвой затяжной галлюцинации. И тут появился Соломон. Он выглядел бодрым и деловым, давая знать своей хитрой улыбочкой, что привез мне хорошие вести.

Едва отхлебнув кофе, Сол начал рассказ:

— Твоим россиянином очень заинтересовалась «фирма». У него интереснейшая биография, он чертовски талантлив и дьявольски неудачлив. Так на так. В результате мизерная зарплата и костюмчик двадцатилетней давности. Сколько он остался тебе должен? — Сол достал чековую книжку. — «Фирма» погашает все затраты договорника.

— Откуда ты знаешь про долг?

— Маленькие технологические секреты. Я «охранял» вас еще в Пратере.

— Быстро сработано. И что за криминал вы там откопали? Собираетесь шантажировать его жену или писать протест правительству?

— Детка, ты никак не поймешь, что речь идет об искусстве. Никто не собирается делать на нашей работе политического или финансового капитала. Только творческий… Майкл Артемьев — личность. Крупная фигура в искусстве. К тому же он чертовски фотогеничен. Это я тебе заявляю. А уж ситуация с наследованием поместья австрийских аристократов в паре с Дикси Девизо так и просится на экран!

— Не понимаю, хоть убей. Документальная лента о несчастном русском, нашедшем свой дом в свободной Европе? История о примерном семьянине, соблазненном очень грешной звездочкой Запада? Кого это может взволновать?

— Вот, правильно. Нашла правильное слово: взволновать! Это должна быть история, способная тронуть сердце, задеть его, еще лучше — разбить. Опытная и невинная, как Дева Мария, Дикси Девизо и робкий замученный, но глубокий и чертовски талантливый мужичок. Русский, женатый, честный, великодушный, тонкий. Со всем своим настоянным на Достоевских и Толстых, Рахманиновых и Чайковских менталитетом.

— И?

— И? — Сол поднял брови. — Да что же еще?! — Великая Любовь!

— Я выхожу из игры.

— Не понимаю, чего ты боишься? Новая амплуа: «любовь» рифмуется с «кровь»! Ну, хоть попробуй себя в драме, Дикси. Или… Ага, может, ты в него втрескалась? «Квазимодо, старше моего отца…». Хм, разберешь вас, женщин!

— Прекрати. Это, действительно, не мое амплуа. Я вообще боюсь фальши, воровства, подлости. Мои представления о нравственности позволяют трахаться со всем Голливудом хоть с открытой, хоть со скрытой камерой. Это все по правилам и, в сущности, мало кого волнует… Я даже могу испортить карьеру какому-нибудь резвому политику, подставив его с расстегнутыми штанами под объектив. Но сделать посмешищем Майкла — ни за что! Все равно, что обмануть ребенка или святого… Не знаю, как объяснить…

— А вот так… как мою преданность Матильде. Никак.

— Он женат, Сол. Не ухмыляйся, для Майкла это важно. И еще важно то, что он не может сделать меня любовницей.

— Это почему? Гормональный голод? — не понял Сол.

— Отвращение к дисгармонии. К унижению большого малым, возвышенного — пошлым. Боязнь испортить нечто редкое и ценное… У тебя фальшивый смех, Сол, и умные глаза. Ведь ты полукровка, Соломон, и незаурядный художник. Майкл тоже… И ты все понял, да?

— Понял. — Сол блеснул злым глазом. — Так-то завоевываются сердца женщин, считающих себя циничными и развратными. Два десятка слов! А ведь далек не каждый умеет. У меня вот не вышло…

Я налила в чашки горячий кофе и достала из холодильника свои любимые пирожные.

— Можешь уничтожить все. Знаю, ты тайный сластена. Не стесняйся и поторопись. Возможно, нам еще предстоит драка. Ведь я не соглашусь, друг мой. Ни за что. Наш договор расторгнут.