Семь цветов страсти - Людмила Бояджиева

— Альфия тоже так и не узнала, что я храню ее тетрадь, как самый дорогой талисман. Она умерла мгновенно, сбитая грузовиком… А я продолжал жить, становясь таким, как придумала меня эта романтичная девчушка.

— Микки, мы должны выпить за тех, кто любил нас и кто до сих пор освещает нам путь.

— И будет освещать до конца. — Майкл поднял бокал. — Пьем не чокаясь.

Мы выпили и приумолкли, вспоминая каждый свое. И тут же в паузу ворвались шумы: дружный хохот большой компании за соседним столом, тявканье собачки, выпрашивающей кусок колбасы у толстого немца в шортах, обрывки хоровой песни, несущейся из глубины сада.

Я протянула Майклу руку и, весело шлепнув по ней, он задержал мою ладонь в своих пальцах. Официантка принесла и поставила на стол зажженную свечу, принимая нас, очевидно, за влюбленных.

— Ого! Сейчас начнется настоящее аутодафе! — Взволновался Майкл. Или австрийские насекомые не стремятся сгореть в пламени?

Опровергая его слова, к свече метнулся крупный ночной мотылек. Мой кузен задул пламя.

— Извини, это зрелище не для слабонервных.

— А мне иногда кажется, что это лучший финал для тех, кто не умеет жить без иллюзий, без необоримой тяги к чему-то абсолютно невероятному, заведомо гибельному…

— Но ведь они умеют летать! Летать, Дикси!

— Именно поэтому их влечет сладостная гибель. Ведь какие-то там червяки не лезут в огонь.

— «Безумству храбрых поем мы славу» — это цитата из произведения одного нашего «певца революции». — Майкл почему-то усмехнулся и вновь наполнил из кувшина бокалы.

— За храбрых и за сумасшедших в одном лице!

Я бросила на него загадочно-печальный взор, один из тех, после которых обычно следует признание кавалера в пылких чувствах.

— Значит, ты пьешь за меня, Майкл?

— Нет, с тобой прост невозможно играть в Мистера Икс! Не оставляешь мне ни капли возможности украсить себя флером загадочности. — Майкл погрозил мне пальцем. — Разумеется, храбрый безумец — это я. Потому что уже два дня верчусь у костра, рискуя спалить крылышки.

Он вдруг стал очень серьезным и почти неслышно пробормотал себе под нос: «А ведь ты все уже знаешь, чертовка!» Я набрала полную грудь воздуха, предчувствуя нечто важное. Мне было хорошо с Майклом и нравилось, что люди за соседними столиками принимают нас за флиртующую пару. Ох, какая длинная ночь полагалась нам по сценарию!

— Завтра утром я улетаю. Возможно… возможно, Дикси, мы не увидимся больше. Всякое бывает в таких сомнительных случаях… Зипуш мог ошибиться, да и у нас в любую минуту может снова захлопнуться «железный занавес», случиться переворот или какая-нибудь заваруха… Деньги я тебе верну, даже если меня вышлют в Магадан или на остров Эльба.

— Понимаю. Всегда за лучезарной полосой везения мерещатся хмурые тени…

— Нет, милая, дело не в этом. Не в этом страхе… Мы можем больше не встретиться — это факт… Послушай… — Майкл вертел сорванную веточку яблони, внимательно изучая ее листки и три облетевших цветка с намечающейся завязью. — Смотри, я просто протянул в темноте руку, хрустнул, — и этих яблок уже не будет… Послушай… Вчера… Разве мы слушали «Травиату» всего лишь вчера? Невозможно! Ведь прошла целая жизнь — наша жизнь.

Дикси, вчера в Опере я хохотал как Мефистофель. В душе. Ты слышала только хмыканье и обернулась, а я покраснел. Ты поймала меня на месте преступления… Я смотрел на сцену сквозь паутину твоих волос, вьющихся у шеи. Я слушал Верди в аранжировке твоих духов. И никакое зрелище в мире не могло бы заставить меня оторвать глаза от твоей руки, лежащей на коленях со стебельком ириса в ослабевших пальцах. Я метался, подобно затравленному зверю, пытаясь вырваться, но тщетно… На сцене пели, в оркестре рыдали скрипки, кто-то в соседней ложе нервно скрипел креслом, твое плечо — теплое, живое обнаженное плечо светилось матовым золотом рядом. Совсем рядом. И тут я понял, что изначально приговорен кем-то любить тебя… Да-да, любить. С захлебом, с горячкой, с предсмертной тоской…И мне стало противно. За то, что обречен, загнан в тупик… Меня — затравленного запретами, замученного комплексами нищего «совка», кривоногого мужичонку — загнали в угол, поманив тобой. Я хотел тебя до боли и ненавидел… Унижение свое ненавидел…

Ночью я играл. Ах, да ты не поймешь… Я проигрывал в памяти мою любимую музыку, великую музыку, набираясь сил, чтобы отказаться от тебя. Стать раскрепощенным, умелым, сильным, каким чувствую себя в музыке… Ты так тронула меня в Пратере, детка. Я и впрямь вообразил себя кузином, прогуливающим малышку. Я чуть не заплакал от твоего ободранного колена! Как же мне хотелось залечить его своими губами. Со священным трепетом старомодного гимназиста, помогающего на катке своей барышне…

А потом, на «Ниагаре», меня били в лицо твои мокрые волосы и пьянил русалочий смех. Ты стала манящей, пышногрудой Анитой, и я мог бы нести тебя на руках до самого Треви…

Я заигрался, Дикси, сбрендил от абсурдности всей нашей истории. От тебя. Ты же знаешь, что это совсем просто. Вернее, неизбежно. — Он поморщился, как от боли, отбросил ветку и встрепенулся, налив нам вина. — Спасибо за вечность в три дня, Дикси. Я страшно разбогател. Никакой Зипуш — австрийский или российский, не отнимет у меня сказочную мелодию с именем Дикси Девизо… Ту, что я навсегда увожу с собой…

— Уф, как торжественно, Майкл! Я даже жалею об истерзанном пиджаке. Он был бы к месту… Ты что, собираешься стартовать в космос или испытывать чумную вакцину? — Я с улыбкой протянула через стол руки ладонями вверх. Его пальцы, барабанившие по доске, замерли, дрогнули, словно задумавшись. Майкл откинулся на лавку и спрятал руки за спину.

— Тебя насмешила серьезность моего монолога? Напугала? Может, так не принято… Или… Ты занята, Дикси?

— Я внимательна к тексту партнера — это профессиональное. Ты только что сказал, Майкл, что молил дать тебе силы отказаться от меня. Не спрашиваю, почему. Понимаю — это серьезно и отнюдь не от того, что я слишком хороша для тебя. Вы вовсе не слабак, господин Артемьев, и хорошо знаешь это… А потому предлагаю завершить наш лирический дуэт оптимистичным припевом о взаимной симпатии и бескорыстной дружбе.

Майкл с сомнением приглядывался к моему лицу, хорошо скрытому сумерками. Но слух не изменил ему — оттенок обиды и грусти в моих словах он уловил точно. Еще бы… Мне подарили объяснением в любви, то, которое, наверно, ждет любая самоуверенная, бойкая Дикси. И тут же отобрали подарок. Я злилась на него, сдерживая желание задеть побольнее, и наигрывая легкомысленную веселость.