Стальное зеркало - Анна Оуэн

— Я проверю, действительно ли этот покойник служил герцогу Ангулемскому.

— Если он солгал — или если Орсини ошибся, что тоже возможно, нам будет несколько легче…

— Герцог Ангулемский наш основной противник. На словах, по крайней мере, — задумчиво говорит капитан. — Если покойный солгал, это очень простое дело.

— Поэтому я и думаю, что он не солгал.

— Либо покойник был набитым дураком, либо ему жить надоело. — Начинать разговор с угрозы, да еще и ошибочно построенной… ну кто так делает? И что, до де Митери не дошли рассказы о выволочке, которую герцог устроил своей свите? — И это не сообразуется с тем, что я знаю о герцоге Ангулемском.

— А черная месса не сообразуется ни с чем. Это затея из тех, что больней всего ударит по самим затейникам…

Именно так. Донес бы этот де Митери на Орсини с приятелями — спросили бы всю троицу гуляк, с какой стати они вдруг вздумали стать чернокнижниками, и каким чудом нашли в Орлеане компанию, так они бы и рассказали. Что пригласил их собутыльник, знакомый достойного господина де Митери, что приглашение было сделано в таком-то заведении… вот тут бы и началось. И возьмись за дело, как подобает, орден доминиканцев — перетряхнули бы и «Соколенка», и всю свиту герцога Ангулемского, кем он ни будь, маршалом, наследным принцем, хоть самим королем, по такому обвинению братья-расследователи могут войти в любой дом и задать любой вопрос. Когда есть показания свидетелей — перед орденом дверь не закроешь.

Да и без доноса не лучше выходит. Нужно очень плохо разбираться в людях, чтобы не понимать — Джанджордано Орсини не из тех, кто сохранит такую тайну. Он, если не проболтается, так выдаст себя поведением — эк его при одном упоминании из родового зеленого в чужой красный перекрасило.

Следовательно, нужно разобраться, кому на самом деле мог служить покойный шантажист. Кто решил поохотиться на нашего свитского медведя?

— К вашему пробуждению я постараюсь узнать подробности, — значит, опять не спать, если только днем удастся пару часов подремать, но и это вряд ли. Слишком много дел, а действовать тут надо по горячим следам.

Еще раз, уже подробно, допросить Орсини обо всех деталях и мелочах. Навести справки, подергать за все ниточки, которые уже натянуты по Орлеану. Посоветоваться с Герарди. Проследить за гостиницей — когда найдут тело, если не нашли уже, кто будет забирать, куда повезут… и еще два десятка больших и малых хлопот, из которых лишь небольшую часть можно поручить доверенным людям. И то так, чтобы никто не догадался о происшествии.

— Спасибо, — герцог Беневентский захлопнул книгу, кивнул.

Если утро начинается с Джанджордано, его никак нельзя назвать добрым. В отношении ночи это тоже совершенно справедливо, так что, уходя, Мигель обошелся без вежливых пожеланий, и не сомневался, что его прекрасно поймут.

Кто рано встает, тому Господь подает, говорила кормилица сестры. Интересно, подумал Джеймс, рано — это когда? Я и так всю жизнь с рассветом встаю. В Орлеане. Дома — как придется, случается, что много раньше рассвета. Приказать слуге будить меня и здесь до первых петухов?

Потому что кроме Господа мне уже никто не подаст. Никто и ничего.

А Господь в Аурелии, кажется, католик, и мне, подлому схизматику, тоже подавать не торопится. Последняя надежда была на Клода. Была. До позавчерашнего дня, когда подписали договор с Альбой. И господин герцог Ангулемский мне о договоре сообщить не соизволил. Видимо, хотел, чтобы я узнал на приеме.

Я раньше узнал. От коннетабля, который хотел у меня разведать, не собираюсь ли я бить посуду по этому поводу… по какому еще поводу… как, господин граф, вы не осведомлены, что… Хорошенький же у меня был тогда вид, наверное. Вспоминать стыдно.

С высокого слегка закопченного потолка свисает на длинной паутинке паук. Паук — к важному письму или другому известию. Только бы не из Дун Эйдина, знаю я, какое оттуда может прийти известие. И что делать, спросил Джеймс у паука, я тебя, тварь восьминогая, спрашиваю, что тогда делать?

Тебе хорошо… ты свою нитку из себя же и тянешь. А смахну я ее, заново начнешь. Десять раз смахну, одиннадцать раз начнешь. На двенадцатый в другой угол переберешься, и опять за свое. Хороший ответ, правильный. Но где мне ту нитку взять?

Не осталось ничего, ну ничегошеньки.

Клод же почему промолчал, он наверняка хотел, чтобы на приеме все, кто надо, увидели, как я там брожу, черней альбийского посла. Увидели и поняли, что он обрезал буксирный канат. Значит, сбылись его опасения и круче, чем он думал — и с обвинением в измене не стали ждать, пока он пересечет пролив.

На него и давить теперь смысла нет.

Все, это — край. Вот так он и выглядит. В Дании мне армию не дадут, потому что в Дании ее просто нет, у них своя война, и войну они выиграют так, что лучше бы проиграли — больше бы войск осталось. Чтобы набрать хоть пару-тройку полков севернее, на Балтике, уйдет прорва времени и еще больше денег. Денег у меня нет тоже. Клод не даст ни ливра, а с тем, что у меня на руках, я могу набрать от силы тысячу головорезов… поплоше. В Арморике, например — Жанна будет рада, что в ее землях убыло сброда, вот тут у нее еще и денег можно попросить, но того, что она мне выделит, хватит только на наем кораблей для перевозки этой тысячи. А помогут они мне — как коту колеса…

И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..

Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.

Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро… и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.

На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя — отдельно. На приеме взглядом встретились случайно — на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу… да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.