Стихотворения - Николай Клюев

IV

Скрипит иудина осинаИ плещет вороном зобатым,Доволен лакомством богатым,О ржавый череп чистя нос,Он трубит в темь: колхоз, колхоз!И, подвязав воловий хвост,На верезг мерзостный свирелиПовылез черт из адской щели. —Он весь мозоль, парха и гной,В багровом саване, змеейПо смрадным бедрам опоясан…Не для некрасовского ВласаРоятся в притче эфиопы; —Под черной зарослью есть тропы,Бетонным связаны узлом —Там сатаны заезжий дом.Когда в кибитке ураганнойНесется он, от крови пьяный,По первопутку бед, сарыней,И над кремлевскою святыней,Дрожа успенского креста,К жилью зловещего котаКлубит метельную кибитку, —Но в боль берестяному свиткуПеро, омокнутое в лаву,Я погружу его в дубраву,Чтоб листопадом в лог кукушийСтучались в стих убитых души…Заезжий двор — бетонный череп,Там бродит ужас, как в пещере,Где ягуар прядет зрачкамиИ, как плоты по хмурой Каме,Храпя, самоубийц тела,Плывут до адского жерлаРекой воздушною… И тыЗакован в мертвые плоты,Злодей, чья флейта — позвоночник,Булыжник уличный — построчникСтихи мостить «в мотюх и в доску»,Чтобы купальскую березкуНе кликал Ладо в хоровод,И песню позабыл народ,Как молодость, как цвет калины…Под скрип иудиной осиныСидит на гноище Москва,Неутешимая вдова,Скобля осколом по коростам,И многопестрым АлконостомИван Великий смотрит в были,Сверкая златною слезой.Но кто целящей головнейСпалит бетонные отеки:Порфирный Брама на востокеИ Рим, чей строг железный крест?Нет русских городов-невестВ запястьях и рублях мидийских…

<1934>

Автобиографические заметки

Душевное слово, как иконную графью, надо в строгости соблюдать, чтобы греха не вышло. Потому пиши, братец, что сказывать буду, без шатания, по-хорошему, на память великомученицы Параскевы, нарицаемой Пятницей, как и мать мою именовали

Из письма к А. Блоку (сентябрь 1908)

Я чувствую себя лживым, порочным — не могущим и не достойным говорить от народа. Однако только и утешает меня, что черпаю я все из души моей — все, о чем плачу и воздыхаю, и всегда стараюсь руководиться только сердцем, не надеясь на убогий свой разум-обольститель, всегда стою на часах души моей, и если что и лгу, то лгу бессознательно — по несовершенству и греховности своим. О простите меня, все дорогие мои!

Из бесед

Я — не сектант ни в жизни, ни в литературе, которую я очень мало знаю. Я принимаю всё, лишь бы только оно было красиво.

У меня никогда не бывало мысли определить свое отношение к жизни, и я, вероятно, не сумею этого сделать. Пусть это делают другие. Мне кажется, что для тех немногих, которые уделили мне свое внимание, это составляет источник их творческой радости. Стихом я говорю лишь о том, что открывается мне, как тайна, в радостном чувстве любви к природе и людям.

Я никогда не стараюсь слагать стихи намеренно: я жду момента, когда они сами ко мне придут в душу и дадут знать о себе. Свои песни я слагаю кусочками, часто незаметно для себя, среди полевой работы и на молитве, во время отдыха и вообще тогда, когда на душе есть праздник, а в сердце благостное чувство.

Из — Алое зеркальце

Я, грешный человек, так же не без зеркала; только оно у меня особенное: когда смотришься в него, то носа не видно, а лишь одни глаза, а в глазах даль сизая, русская. — За далью куриться огонечек малёшенек, — там разостлан шелков ковер, на ковре же витязь кровь свою битвенную точит, перевязывает свои горючие раны.

Уж, как девять ран унималися,А десятая словно вар, кипит.С белым светом витязь стал прощатися,Горючьими слезьми уливатися:Ты прости-ка, родимая сторонушка,Что ль бажоная (желанная, милая, любимая), теплая семеюшка!Уж вы ангелы поднебесные,Зажигайте-ка свечи местные,Ставьте свеченьку в ноги резвые,А другую мне в изголовьицу!..Ты, смеретушка — стара тетушка,Тише бела льна выпрядь душеньку! —Откуль-неоткуль добрый конь бежит.На коне-седле удалец, —На нем жар-булат, шапка-золото,С уст текут меды-речи братские:Ты узнай меня, земнородный брат,Я дозор несу у небесных врат.Меня ангелы славят Митрией,Преподобный лик — свет-Солунскиим!Обьезжаю я Матерь-Руссию,Как цветы вяжу души воинов!Уж ты стань, собрат, быстрой векшею (белкою),Лазь на тучу-ель к солнцу красному,А оттуль тебе мостовичинаКо Маврийскому дубу-дереву.Там столы стоят неуедные,Толокно в меду, блинник масленый,Стежки торные поразметаны,Сукна красные поразостланы!

Бабка Фекла, нянюшка моя, пестунья и богомолица неусыпная, что до шести годов меня на руках носила, под зыбкой моей этой стих певала

Гагарья судьбина

Я родился, — то шибко кричал, а чтоб до попа не помер, так бабушка Соломонида окрестила меня в хлебной квашонке.

А маменька-родитель родила меня, сама не помнила когда. Говорил, что — рожая тебя такой холод забрал, как о Крещении на проруби; не помню, как тебя родила. -

А пестовала меня бабка Фекла — божья угодница — как ее звали. Я без мала с двух годов помню себя.

Грамоте меня выучила по Часовнику мамушка. Посадила меня на лежанку и дала в руку творожный колоб, и говорит: Читай, дидятко, Часовник и ешь колоб и, покуль колоба не съешь, с лежанки не выходи. — Я еще букв не знал, читать не умел, а так смотрю в Часовник и пою молитвы, которые знал по памяти, и перелистываю Часовник, как будто бы и читаю. А мамушка-покойница придет и ну-ка меня хвалить: Вот, говорит, у меня хороший ребенок-то растет, будет как Иоанн Златоуст. -

На тринадцатом году, как хорошо помню, было мне видение. Когда уже рожь была в колосу и васильки в цвету, сидел я над оврагом, на сугоре, такой крутой сугор; позади меня сосна, а впереди верст на пять видать наполисто…

На небе не было ни одной тучки — все ровно-синее небо…И вдруг вдали, немного повыше той черты, где небо с землей сходится, появилось блестящее, величиной с куриное яйцо, пятно. Пятно двигалось к зениту и так поднялось сажен на 5 напрямки и потом со страшной быстротой понеслось прямо на меня, все увеличиваясь и увеличиваясь…И уже, когда совсем было близко, на расстоянии версты от меня, я стал различать все возрастающий звук, как бы гул. Я сидел под сосною, вскочил на ноги, но не мог ни бежать, ни кричать…И это блиставшее ослепительным светом пятно как бы проглотило меня, и я стоял в этом ослепительном блеске, не чувствуя, где я стою, потому что вокруг меня как бы ничего не было и не было самого себя.

Сколько времени это продолжалось — я не могу рассказать, как стало все по-старому — я тоже не могу рассказать.

А когда мне было лет 18, я черпал на озере воду из проруби, стоя на коленях…Когда начерпал ушат, поднял голову по направлению к пригорку, на который я должен был подняться с салазками и ушатом воды, я ясно увидел на пригорке среди нежно-синего сияния снега существо, как бы следящее за мною невыразимо прекрасными очами. Существо было в три или четыре раза выше человеческого роста, одетое как бы в кристалловидные лепестки огромного цветка, с окруженной кристаллическим дымом головой.

А так у меня были дивные сны. Когда умерла мамушка, то в день ее похорон я приехал с погоста, изнемогший от слез. Меня раздели и повалили на пол, близ печки, на соломенную постель. И я спал два дня, а на третий день проснулся, часов около 2 дня, с таким криком, как будто вновь родился. В снах мне явилась мамушка и показала весь путь, какой человек проходит с минуты смерти в вечный мир. Но рассказать про виденное не могу, не сумею, только ношу в своем сердце. Что-то слабо похожее на пережитое в этих снах брезжит в моем Поддонном псаломе, в его некоторых строчках.

А в Соловках я жил по два раза. В самой обители жил больше года без паспорта, только по имени — это в первый раз; а во второй раз жил на Секирной горе. Гора без мала 80 саженей над морем. На горном же темени церковка каменная и кельи. Строителем был при мне отец Феодор, я же был за старцем Зосимой.

Долго жил в избушке у озера питался чем Бог послал: черникой, рыжиками; в мердушку плотицы попадут — уху сварю, похлебаю; лебеди дикие под самое оконце подплывали, из рук хлебные корочки брали; лисица повадилась под оконце бегать, кажнюю зарю разбудит, не надо и колокола ждать.