Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

— Ну вот и все, судари мои… — со странной интонацией произнес Новиков. — Поздравляю. С новосельем. Здесь будем жить, значит…

— А почему вдруг шестнадцатый? — с сомнением и даже разочарованием спросил Берестин.

— Да потому, что крейсер предвоенной постройки, фотография сделана скорее всего после зачисления в строй, справочник готовился тоже перед войной и вышел в шестнадцатом… — пояснил Воронцов. Несмотря на то, что изображение на экране рисовало корабль во всех деталях и подробностях, и сам Воронцов, и, следуя его примеру, остальные предпочли выйти на крыло мостика, посмотреть на артефакт «живьем», через нормальную оптику биноклей.

На самом деле «артефакт» — первый материальный объект из ставшего реальным прошлого. Подтверждающий, кстати, не только подлинность межвременного перехода, но и то, что попали они в настоящее, то есть собственное прошлое, а не какое-нибудь параллельное.

Вряд ли в иной реальности гоняют по морям крейсера, один к одному соответствующие нашим справочникам.

Воронцов хотел послать рассыльного с вахты за оригиналом германского «Ярбуха», но с ходового мостика крейсера замигал ратьеровский фонарь.

— Просят показать флаг, — прочитал сигнал Воронцов и приказал поднять американский.

— Что они там дальше молотят? Ага… Ваше имя, порт приписки, пункт назначения…

— Чего это они? — удивился Берестин. — Война вроде кончилась…

— Еще не факт, — сквозь зубы бросил Воронцов. — Отвечаем: «Валгалла, Сан-Франциско, идем в Стамбул…»

И тут же выругался. Запоздало, потому что сигнальщик уже защелкал с невероятной скоростью шторками сигнального фонаря.

— Черт! Как же это я?.. Будет нам Стамбул, если год здесь действительно шестнадцатый… Надо бы — Лиссабон, что ли…

Крейсер сблизился с «Валгаллой» меньше чем на милю, с его мостика, снизу вверх, рассматривали пароход в бинокли пять или шесть офицеров, у лееров вдоль борта столпились десятка три матросов.

Наверное, их удивлял вид проносящегося мимо огромного белоснежного лайнера, безмолвного и пустынного, как «Летучий голландец», ибо тесная группка людей на мостике выглядела не то чтобы жалко, а слишком уж несоизмеримо с размерами и назначением трансатлантика. Да вдобавок наверняка кто-то из штурманов тоже сейчас листает справочник, чтобы выяснить, что это за «Валгалла» такая прет полным ходом через не протраленные до конца воды.

— Нет ли у вас свежих газет? — просигналил крейсер.

— Сожалею, но мы уже третью неделю в море, — ответил Воронцов и в свою очередь спросил с чисто американской бесцеремонностью: — Прошу разрешить спор штурмана с капитаном, кто вы — «Сидней» или «Девоншир»?

— Сочувствуем, но мы — «Саутгемптон». Счастливого плавания! — Ратьер мигнул в последний раз, и крейсер, отваливая влево, остался за кормой «Валгаллы».

— Слава те, господи, — то ли в шутку, то ли всерьез перекрестился Воронцов. — Обошлось…

— А если бы нет?

— Приказали бы остановиться, высадили досмотровую партию… Как минимум выяснить, кто из нас сумасшедший… И в самом деле, там союзники Дарданеллы штурмуют, полсотни линкоров и крейсеров садят по фортам прямой наводкой, вся морда в кровавых соплях, а мы в Стамбул да еще с кучей оружия на борту…

— Слушай!.. — Новиков вдруг воззрился на Воронцова в полном изумлении. — Откуда у тебя вообще этот Стамбул выскочил? Мы о нем вообще хоть раз говорили? Почему действительно не Марсель, не Лиссабон?

Воронцов поцокал языком, почесал затылок, вздохнул сокрушенно, явно придуриваясь.

— Точно не говорили? Вот черт, а я совершенно был уверен, оттого и вырвалось. Нет, ты меня не разыгрываешь? И в Стамбул честно не собирался?

Новиков в который уже раз убедился, до чего хитрый и злокозненный мужик достался им в товарищи. Прямо Хулио Хуренито какой-то. Великий провокатор из одноименного романа Эренбурга.

— Может, ты заодно скажешь, что бы мне, к примеру, могло понадобиться в том клятом Стамбуле? — стараясь попасть в тон, небрежно так осведомился Андрей.

— Ну, я бы сказал, что если уж всерьез устраиваться в этом вот мире, так начинать надо непременно оттуда. А откуда же еще? С Владивостока, конечно, тоже можно, но эффект не тот…

— Вы что, сговорились? — недобро прищурившись, спросил Левашов, по воле случая оказавшийся единственным слушателем их ильфовско-бабелевского диалога. Остальные на противоположном крыле мостика болтали о чем-то своем.

— Да тут, понимаешь, совершенно случайно все получилось. Сам удивляюсь и думаю, чего это мы вдруг про одно и то же заговорили? А ты тоже так думаешь? — Воронцов не знал о содержании недавней беседы и, ерничая, не подозревал, какие болезненные струны задевает.

Не давая Левашову завестись по новой, Новиков увлек его и Воронцова к основной группе.

— Не здесь об этом говорить. Время обеденное, и дамы наши продрогли на ветерке. Пошли-пошли, перекусим, а там и мнениями обменяемся…

Воронцов все же сначала вернулся в рубку, лично убедился, что на полсотни миль вокруг океан чист, и лишь отдав необходимые указания ходовой вахте, не спеша и по привычке высматривая хозяйским глазом, нет ли где какого беспорядка, направился в малую кают-компанию.

…Как ни старался Новиков спокойными, логически обоснованными и базирующимися на огромном фактическом материале доводами разубедить Левашова, ничего не получилось. Уперевшись, Олег любое свое возражение сводил все к тому же: отцы и деды революцию делали и защищали, только она позволила России превратиться в великую и процветающую державу — «от сохи до космических полетов», — и раз народ революцию поддержал, идти против него нравственно и юридически преступно. И ссылался на графа Игнатьева, графа же Алексея Толстого и еще многих дворян и интеллигентов, принявших революцию.

— А тем более если мы, такие как есть, станем сейчас против народа воевать, с нашими биографиями и нашими нынешними возможностями… Это… Даже не знаю, как назвать. Мало что предательство, так и подлость же какая! Против народа, против крестьян голодных и раздетых — современным оружием! Не может быть, что все они не правы были, а ты один сейчас прав…

Остальные в спор пока не вмешивались. По разным причинам. Ирина и Сильвия считали, что не имеют в данном случае права голоса; Наташа — потому, что молчал, смутно улыбаясь, Воронцов; Шульгин и так знал, чем все кончится, а вот почему не поддержала Олега Лариса, оставалось загадкой.

— Чего это тебе именно моя правота или неправота далась? — с печальным вздохом ответил на страстную тираду Андрей. — Ты там, где мы с Алексеем и Димой побывали, не был. Сам ничего не видел. Но не в наших же, в конце концов, впечатлениях дело. Вон Лариса не так давно Конквеста всего прочла, «Русскую смуту» Деникина, еще много чего. У нее спроси. Говоришь, народ красных поддержал? Не так уж чтобы… Смогли бы двести тысяч офицеров против ста шестидесяти миллионов пять лет воевать? А махновцы, антоновцы, зеленые просто и красно-зеленые, казаки, кронштадтские моряки — не народ, выходит?

Дальше. Сколько после двадцатого года жертв в том самом народе было? Начиная с деда воронцовского? Солженицын пишет — шестьдесят миллионов! Ну, пусть десять, пусть пять, — согласился он, увидев протестующий жест Левашова. — И война Великая, она же Отечественная! Еще двадцать-тридцать… Так? А не стоит ли, чтобы этих жертв не было, чуть-чуть в другую сторону пострелять? Те, кто вместе с Марковым нашим Перекоп штурмовали, знали, на что шли. Крым взяли и уж покуражились! Куда там фашистам. Пацанов-юнкеров, женщин, отставных генералов-стариков тысячами из пулеметов рубили и в рвы сваливали. Спроси у Алексея, он расскажет…

В чем хочешь меня обвиняй, от снобизма до цинизма и так далее, но я уверен — если с красной стороны на десяток тысяч больше погибнет в последнем и решающем, а взамен этого сорок миллионов уцелеет, в том числе сотни тысяч самых образованных, честных, умных, каких и сейчас на нашей бывшей Родине дефицит страшенный, — никто не прогадает. А твой так называемый «народ» — в кавычках говорю, потому что ты к нему зачем-то причисляешь лишь наиболее темную и неосмысленную часть, — вместо того, чтобы по лагерям гнить и на колхозной барщине вкалывать, заживет не так, как очередной дядя в очередном докладе повелит, а по способности… Сиречь в меру ума, воли и квалификации… Хочешь, дам Аверченко почитать? У него про это простыми словами сказано.

Левашов всегда старался избегать длительных дискуссий с Новиковым именно потому, что тот ухитрялся находить такие обороты речи и повороты сюжета, что возражать по существу ему не получалось. Хуже того, Андрей обладал способностью заводить оппонента в такие дебри, что тот полностью терял нить, сначала спорил с мало относящимися к вопросу посылками Новикова, а потом и с самим собой.