Елизавета Петровна в любви и борьбе за власть - Николай Федорович Шахмагонов

книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьёзных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили так же быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».

В то же время было известно и о том, что императрица вполне могла пойти и на крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом дамском заговоре, окончившемся плачевно для заговорщиков. Правда, Екатерина Алексеевна против императрицы ничего не замышляла, но ведь заинтересованным лицам доказать злой умысел в её действиях с помощью пыток выбранных для того придворных особого труда не составляло. Тем более разговоры о том, что великая княгиня вполне может украсить престол, постоянно шли по городу.

Состояние императрицы ухудшалось. Вольдемар Балязин писал: «С конца пятидесятых годов Елизавета Петровна стала часто и подолгу болеть. Нередко случались у неё истерические припадки. Из-за невоздержанности в еде и всяческого отсутствия режима постоянно шла кровь носом, а потом открылись и незаживающие, кровоточащие раны на ногах. За зиму 1760–1761 года она участвовала только в одном празднике, всё время проводя в своей спальне, где принимала и портных, и министров. Она и обеды устраивала в спальне, приглашая к столу лишь самых близких людей, так как шумные и многолюдные застолья уже давно стали утомлять больную императрицу, недавно перешагнувшую пятидесятилетний рубеж. Пословица “Бабий век – сорок лет” в XVIII столетии понималась буквально, ибо тогда было совершенно иным восприятие возрастных реалий: двадцатилетняя девушка считалась уже старой девой, а сорокалетняя женщина – старухой».

Чего же могла ожидать Екатерина Алексеевна в том случае, если клевета на неё, будто бы она рвётся к власти, достигла бы цели и императрица Елизавета Петровна сочла бы её опасной соперницей? Нужно было как-то убедить государыню в том, что она не ищет трона, что, если это нужно для общего дела, готова покинуть Россию.

Вот как вспоминала она об этом в «Записках…»: «Решение моё было принято, и я смотрела на мою высылку или не высылку очень философски; я нашлась бы в любом положении, в которое Провидению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей; я чувствовала в себе мужество подниматься и спускаться, но так, чтобы моё сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения. Я знала, что я человек и тем самым существо ограниченное и неспособное к совершенству; мои намерения всегда были чисты и честны; если я с самого начала поняла, что любить мужа, который не был достоин любви и вовсе не старался её заслужить, вещь трудная, если не невозможная, то, по крайней мере, я оказала ему и его интересам самую искреннюю привязанность, которую друг и даже слуга может оказать своему другу или господину; мои советы всегда были самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага; если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв».

В конце концов Елизавета Петровна всё-таки поняла, что великая княгиня неспособна на подлые интриги, что она «любит правду и справедливость; это очень умная женщина», и заявила: «А мой племянник – дурак!»

А ведь Екатерина, когда императрица умерла, по признанию в «Записках…» «горько плакала толико о покойной государыне, которая всякие милости ко мне оказывала и последние два года меня полюбила отменно».

В своих «Записках» княгиня Екатерина Романовна Дашкова вспоминала, что, обеспокоенная судьбой великой княгини, однажды поздно ночью 20 декабря 1761 года, то есть всего за несколько дней до кончины императрицы Елизаветы Петровны, она тайно посетила Екатерину и прямо сказала ей следующее:

«При настоящем порядке вещей, когда Императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает нас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба, доверьтесь мне; я оправдаю вашу доверенность и докажу вам, что я более чем достойна её. Есть ли у вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказание и уполномочить меня распоряжением?»

Иные историки полагают, что планы у великой княгини всё-таки были, а они родились ещё в конце пятидесятых годов. Особенно когда весной 1759 года в окружении Екатерины появился Григорий Григорьевич Орлов.

После сражения при Цорндорфе об Орлове заговорил весь Петербург. Это благодаря таким, как он, прусский король сказал о русских воинах:

«Этих людей легче убить, нежели победить!»

Е. Р. Дашкова. Художник Д. Г. Левицкий

Орлов был потомственным военным. Он родился 17 октября 1734 года в семье генерал-майора Григория Ивановича Орлова, который к тому времени уже стал новгородским генерал-губернатором.

Все его четыре брата отличались богатырским телосложением, отменным здоровьем и тоже прошли через службу военную.

В 1749 году Григорий Орлов был определён в Санкт-Петербургский сухопутный шляхетный кадетский корпус, после окончания которого в 1757 году был зачислен поручиком в лейб-гвардии Семёновский полк. В составе этого полка он и отправился вскоре в действующую армию. А уже в августе следующего, 1758 года ему довелось участвовать в сражении при Цорндорфе.

Тяжелейшим и кровопролитнейшим было это сражение.

Особенно досталось русской пехоте, атакованной конницей Фридриха одновременно с фронта, фланга и тыла. Врагу удалось захватить несколько наших артиллерийских батарей на правом фланге.

Григорий Орлов был ранен в начале сражения, но остался в строю, отказался он идти в лазарет и после второго ранения. Такие случаи в ту пору были редкостью. Когда в третий раз неподалёку разорвалось ядро и он был засыпан землёю, товарищи уже мысленно простились с ним. Но Орлов выбрался из-под завала. Ему кричали: «Ползи в тыл, в лазарет, прикроем!» Но началась очередная атака пруссаков, и Орлов снова ринулся в бой.

Данных о характере ранений не сохранилось, но известно, что каждая из ран, полученных Григорием Орловым, давала право выйти из боя.

За подвиги в сражении отважному поручику был пожалован чин капитана и оказана высокая честь доставить в столице государыне победную реляцию, а заодно и сопроводить захваченного в плен флигель-адъютанта прусского короля графа фон Шверина. Вместе с Орловым в доставке Шверина участвовал его двоюродный брат капитан Александр Зиновьев.

Государыню граф фон Шверин не