Уарда - Георг Эберс

Круто повернувшись, верховный жрец покинул школьный двор. Рамери смотрел ему вслед. Восковая бледность покрывала его юное, свежее лицо, даже губы и те, казалось, были обескровлены.

Никто из товарищей не приближался к нему. Каждый понимал, что творится сейчас в душе этого юноши, и знал, что всякое вмешательство было бы неуместным. Никто не проронил ни слова. Все молча смотрели на Рамери. Он вскоре заметил это, попытался овладеть собой, протянул руку Анана и еще одному из своих друзей и мягко спросил:

– Неужели я так уж плох, что меня столь поспешно изгоняют из вашей среды и находят нужным причинить моему отцу такое огорчение?

– Ты отказался подать Амени руку! – воскликнул Анана. – Сейчас же иди, извинись, попроси его быть не таким строгим, и тогда он, может быть, оставит тебя в школе.

Рамени ответил ему одним лишь словом:

– Нет!

Но это «нет!» прозвучало так решительно, что все, кто знал юношу, сразу поняли-другого решения не будет.

Еще до захода солнца Рамери покинул школу. Амени благословил ученика, сказав при этом, что со временем, когда ему самому придется повелевать, он поймет строгость своего наставника, и разрешил друзьям . проводить его до берега Нила. У самых ворот с ним сердечно распростился Пентаур.

Когда Рамери остался наедине с придворным в каюте раззолоченной барки, он почувствовал, как на глаза у него навернулись слезы.

– Неужели царевич плачет? – спросил придворный.

– С чего это ты взял? – резко сказал сын фараона.

– Мне показалось, что я видел слезы на глазах царевича.

– Да, да, слезы! Это слезы радости, потому что я, наконец, вырвался из западни! – воскликнул Рамери, выскочил на берег и через несколько минут был уже во дворце, у своей сестры Бент-Анат.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Этот богатый событиями день принес много неожиданного не одним только обитателям Города Мертвых, но и жителям Фив, а вместе с ними – и героям нашей повести.

После бессонной ночи Катути встала чуть свет. Неферт накануне вернулась домой очень поздно и, извинившись за долгое отсутствие, коротко сказала матери, что ее задержала Бент-Анат, а затем покорно подставила ей лоб для поцелуя.

Когда Катути собиралась уйти в свою спальню, а Нему зажигал фитиль лампы, вдова вдруг вспомнила о той тайне, которая должна была предать Паакера в руки везира. Она приказала карлику рассказать все, что ему известно об этом. После долгих колебаний карлик поведал ей, что махор Паакер дал Неферт половину любовного питья, а другая половина, вероятно, осталась у него. Рассказывал он об этом с явной неохотой, так как боялся за свою мать.

Несколькими часами раньше эта новость привела бы Катути в ужас и вызвала бы у нее взрыв негодования; теперь же она хотя и осудила поступок махора, но вскоре стала настойчиво добиваться у карлика, бывают ли в действительности такие напитки и способны ли они оказывать действие.

– Только в том случае, – отвечал карлик, – если выпито все зелье, а Неферт получила лишь половину.

Было уже очень поздно, когда Катути удалилась в свою спальню, размышляя о безумной страсти Паакера, о неверности Мена и о перемене, происшедшей с Неферт. Долго ворочалась она без сна на своем ложе, одолеваемая сотнями догадок, опасений и страхов; больше всего ее тревожило поведение дочери: не приходилось сомневаться, что как раз то чувство, которое навеки должно было остаться неизменным – любовь к матери, – омрачено в ее душе.

Вскоре после восхода солнца Катути пошла в домашнюю молельню, принесла жертву перед статуей покойного супруга в облике Осириса, потом побывала в храме, помолилась там, а вернувшись домой, все еще не застала дочери в открытом зале, где они обычно вместе завтракали.

Утренние часы Катути любила проводить в одиночестве, и поэтому она не возражала против склонности дочери спать чуть ли не до полудня, плотно завесив окна. Когда вдова шла в храм, Неферт, лежа в постели, выпивала чашку молока, затем позволяла себя одеть, а когда мать возвращалась, она заставала молодую женщину в зале.

Но сегодня Катути пришлось завтракать одной. Наскоро перекусив, она тщательно прикрыла от пыли и мух завтрак дочери – пшеничную лепешку и немного вина в серебряном бокальчике, после чего направилась в спальню Неферт.

Увидев, что дочери нет и там, она испугалась; однако ей тотчас доложили, что Неферт раньше обычного велела отнести себя в храм. Глубоко вздохнув, Катути снова вышла в зал. Здесь она застала своего племянника, который явился с двумя огромными букетами цветов [162] – их нес следом за ним раб – и с огромным псом, принадлежавшим еще его отцу. Он пришел справиться о здоровье своих родственниц.

Один букет, по его словам, он велел нарезать для Неферт, а другой – для ее матери.

Катути, уже зная, что Паакер прибег к помощи любовного напитка, смотрела на него теперь с каким-то новым, ей самой непонятным чувством.

До сих пор в своем кругу она не встречала ни одного юноши, который был бы так захвачен страстью к женщине, как этот мужчина, рвущийся к своей цели, не брезгуя никакими средствами. Этот махор, выросший у нее на глазах, со всеми его слабостями, человек, на которого она привыкла смотреть свысока, внезапно обрел новый, прежде незнакомый ей облик. Он мог быть спасителем для друзей, но по отношению к врагам он не знал пощады.

Однако эти размышления занимали Катути всего несколько секунд. Она взглянула на приземистую, широкую фигуру своего племянника, и ей показалось странным, что он даже внешне совершенно не похож на своего высокого и стройного отца. Как часто восхищалась она в свое время изящными руками покойного зятя, зная, что эти тонкие пальцы умеют крепко сжимать рукоятку меча; а руки его сына широки, с толстыми и грубыми пальцами. Пока Паакер говорил о том, что ему скоро придется уехать в Сирию, она невольно следила за движениями его правой руки: сам того не замечая, он часто хватался ею за пояс, как бы проверяя, там ли спрятанная вещь, а этой вещью был флакон с любовным напитком. Катути побледнела.

Волнение, охватившее тетку, не укрылось от махора. – Я вижу по твоему лицу, что ты страдаешь, – участливо проговорил он. – У тебя, конечно, уже был управляющий конным заводом Мена в Ермонте? Нет? Странно! Он приходил ко мне вчера и просил разрешения присоединиться к моему отряду. Он очень недоволен тобой, – ведь ему пришлось отдать несколько золотисто-рыжих упряжек Мена. А самых лучших купил я! Чудесные кони! Так вот, теперь он хочет разыскать своего господина, «чтобы открыть ему глаза», как он сказал. Что с тобой, тетушка? Садись! Ты так ужасно побледнела! Но Катути не села, она лишь слабо улыбнулась. А когда она начала говорить, ее голос звучал негодующе и вместе с тем робко:

– Этот старый болван действительно воображает, будто от золотисто-рыжих коней зависит все наше благополучие. Неужели ты возьмешь его с собой? Он хочет открыть Мена глаза! Но ведь никто еще не закрывал их ему!

Последние слова она произнесла едва слышно и потупилась. Паакер тоже опустил взгляд и молчал, но вскоре он овладел собой и пробормотал:

– Если Неферт не скоро вернется, я лучше пойду…

– Нет! Нет! Оставайся! – перебила его вдова. – Неферт хотела тебя видеть, она с минуты на минуту должна прийти. Вот стоит нетронутым ее завтрак.

С этими словами она сдернула со стола салфетку, приподняла серебряный бокальчик и сказала, держа салфетку в руке:

– Я оставляю тебя на минутку. Пойду взгляну, может быть, Неферт уже вернулась.

Едва она ушла и Паакер убедился, что его никто не видит, он выхватил из-за пояса флакончик, поднял его над головой с краткой молитвой, призывая на помощь своего отца-Осириса, и вылил все зелье в бокальчик, который сразу же наполнился до краев.

А через несколько минут вошла Неферт со своей матерью. Паакер схватил букет, положенный рабом на один из стульев, и робко приблизился к молодой женщине. Она же держалась так уверенно и надменно, что даже Катути глядела на нее с нескрываемым удивлением, а Паакер нашел, что никогда еще она не была так прекрасна и удивительно свежа. Разве могла она любить своего мужа, если его измена так мало огорчила ее? Может быть, сердце ее принадлжеит теперь другому? Неужели любовный напиток позволил ему занять место Мена?

Да, да! Конечно, это так! А как она поздоровалась с ним! Уже издали протянула она ему руку, долго не отнимала ее, поблагодарила его самыми задушевными словами и превозносила до небес его доброту и великодушие.

Потом она подошла к столу, попросила Паакера сесть рядом с ней и, разламывая лепешку, спросила о здоровье своей тетки Сетхем – его матери.

С замирающим сердцем следили Катути и Паакер за каждым ее движением.

Вот она поднесла бокальчик к губам, но тут же отняла его и опять поставила на стол, чтобы ответить на замечание махора по поводу ее позднего завтрака.

– Да, последнее время я действительно была лентяйкой, – сказала она, покраснев. – Но сегодня я встала пораньше, чтобы еще по утренней прохладе отправиться в храм на молитву. Вы ведь знаете о несчастье, постигшем священного барана Амона? Это ужасно! Жрецы были очень взволнованы, но благородный Бек-ен-Хонсу сам принял меня и дал толкование моему сну. Теперь у меня так легко и радостно на душе!