Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лада Лузина

А миг спустя, «почти» и вовсе растаяло.

— Вы ведь знакомы, — осознала мадам Гумилева. — Вы нас и познакомили с ним. Он вам говорил обо мне? — спросила с болью. — Как он? О-о-о-о…

Руки Анны, большие, но красивые, прекраснопалые, с силой обхватили Машины кисти.

Взгляд переметнулся, куда-то за Машино плечо.

И остановился.

Метрах в двадцати от них, в разношерстной, возбужденный близостью верховной власти толпе, поигрывая тростью, стоял Киевский Демон.

Он не смотрел на поезд, не смотрел на Аннушку.

Его профиль хмурился вправо.

И отследив направление, Маша вздрогнула всем существом, и ее потрясение не смогла сдержать даже «Рать».

Там, куда с такою тревогою смотрел Демон Анны, стояла женщина с золотыми волосами. С васильковыми глазами, с губами, похожими на не очерченные лепестки. И легкая вуаль, прикрывавшая ее волосы, глаза, губы, не могла помешать Маше узнать Киевицу Кылыну.

Мать Акнир, обвинившей их в убийстве матери!

Убитую.

Но еще живую, — полную сил, вершащую здесь неведомые дела.

«ААА не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается».

На шее Кылыны висел кулон — изумруд в оправе золотой змеи, кусающей себя за хвост — родной брат сережек, найденных в квартире на Фундуклеевской.

В квартире Кылыны!

«Вот отчего дом не мог мне сказать, то, что должен. Он не мог наябедничать на одну Киевицу другой. Но в 1911 году должна быть своя Киевица! Где же она?»

Машин взор бросился к Демону. Но, ужасающе хмурясь, Киевицкий-Прошлого уже изучал левый фланг.

Там, спиною к царскому поезду, равнодушная к царям и придворным, стояла еще одна женщина.

С золотыми волосами. С васильковыми глазами. С губами, похожими на не очерченные лепестки. С изумрудным кулоном.

Другая Кылына!

Вторая!

Слегка повернув голову, Вторая неприкрыто прислушивалась к неслышимой Маше оживленной беседе, которую вели меж собой белокурый юноша в студенческой форме и юная девушка.

«Булгаков! Миша!

Он!

А это наверняка Тася Лаппа. Его невеста».

В первую секунду она, большеротая и большеглазая, показалась Маше страшно не красивой. Но во вторую, увидав несомненно влюбленный булгаковский взгляд, Маша сочла ее настоящей красавицей!

«Поженятся в апреле 1913 года. Обвенчаются в Подольской Добро-Николаевской церкви. Мать Булгакова будет против этого брака…»

— Мария Владимировна, вы знаете эту даму? — спросила Анна. — Ту, на которую он смотрит?

— Знаю, конечно. Это его невеста.

— Невеста?!

Маша покосилась на наперсницу по экипажу.

Анна давно оставила Машины руки. Развернувшись всем торсом, вцепившись в спинку коляску, мадам Гумилева испепеляла зрачками Кылыну.

— Ах, эта, — поняла Ковалева. — Нет, я говорила о том молодом человеке, с барышней. А это — не невеста…

— А кто? Она его?.. Нет, не надо. Не отвечайте! — Анна решительно отбросила взглядом золотоволосую даму, перекрутилась, села, как подобает, положила руки себе на колени.

— Она не стоит вашего любопытства, поверьте, — как могла, утешила Анну Мария Владимировна. — Господин Киевицкий ее не выносит.

Однако Машиного любопытства не мертвая Киевица Кылына стоила однозначно.

Две не мертвых Кылыны!

Ковалева наново пересчитала их взглядом — одна слева, одна справа, за спиною Булгакова.

«БМ очень тревожно?»

— Я не хочу знать. Ничего. Простите. Это пустое. — Анна опустила глаза. Выпрямила спину. Принялась натягивать перчатку на правую руку. И остановилась.

То была перчатка с левой руки!

— Мука какая, — раздасадованно проплакала Аннушка. — Боже, какая мука… Сил нет терпеть. Можно ли так людей терзать? Больше получаса стоим, — страдальчески вскликнула она. — А они все не проедут! Царь, дворяне… А мы… Я… — Она положила пальцы на горло.

Она задыхалась.

— Они заплатят за это, — сказал голос.

Анна и Маша дружно повернули головы вниз, и обнаружили там, вступившего с ними в беседу мужчину, прижатого толпой к бедру их коляски

— Премного вам благодарен, — церемонно сказал прижатый — молодой, темноволосый, очень бледный, во фраке. — Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо.

Анна Гумилева-Ахматова насупилась, явно сочтя поведение фрачника непозволительным.

Маша же непроизвольно подалась к нему — его слова, тон, мертвецкая бледность, чернота его глаз, его слова подозрительно-таинственные и многозначительные, сами по себе заслуживали внимания. Но дело было не в них.

Буквально в двух шагах от прижатого, Киевица углядела новую даму.

Золотоволосую, васильковоглазую…

Третью!!!

— Как вас зовут? — быстро полюбопытствовала Мария Владимировна у человека во фраке.

— Дмитрий, — ответил тот и, полоснув Машу отчаянным взглядом, усмехнулся ей криво. — А фамилию завтра в газетах прочтете.

Но Маша уже знала его фамилию.

«АННУШКА ПРОЛИЛА МАСЛО!»

Голова загудела.

«Рать» — («Нельзя, наверное, применять ее два раза подряд!») — пытаясь справится с нахлынувшим Знанием, ударила Машу в солнечное сплетенье.

А потом произошло то, из-за чего заклятие, кажется, окончательно утратило силы, не сумев сдержать выплеснувшуюся из Маши истерику:

— О Боже! Боже! — запричитала она.

В тысячеголовой толпе Мария Владимировна увидела неповторимое, редкое, изумительно красивое лицо, — и, выстроенную «Ратью» плотину бесстрастия прорвало.

— Катя! — заорала Маша. — Катя! Катя…

Она соскочила с коляски.

— Царь!!! — крикнул кто-то. — Царь, батюшка…Вон он!

По Фундуклеевской ехал царь.

Его лицо было пустым, отчужденным. Рядом с ним сидели две великих княжны.

Толпа накатила на Машу.

Сплющила, смяла, поволокла. Ковалева закатила глаза, проваливаясь во мрак. Небо над ней закружилось. А потом кто-то обхватил ее сзади, отбирая у всесильных объятий толпы, и она покорно и равнодушно обмякла, уступая ему свою жизнь и этот бой. Ее тело не понимало уже ничего, лишь слепо отмечало: теперь кто-то тащит его не хаотично, а упрямо и целенаправленно…

К спасению.

«Мир, — подумала она. — Это Мир».

Глава одиннадцатая, в которой трамваи ведут себя неприлично

Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы и революции с ее ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: «Только война может погубить Россию». Если с этим согласится, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение.