Politics Among Nations. The Struggle for Peace and Power - Hans Morgenthau

в наше время. Что более важно для целей нашего сегодняшнего обсуждения, они продемонстрировали тенденцию к ослаблению и полному исчезновению в качестве правил поведения под влиянием фундаментально изменившейся концепции войны.

Более полувека назад, в эпоху всеобщего оптимизма, один великий ученый ясно предвидел возможность такого развития событий и проанализировал его элементы. Джон Уэстлейк, профессор международного права Уэвелла в Кембриджском университете, писал в 1894 году:

Почти азбучной истиной является утверждение, что смягчение войны должно зависеть от ощущения ее участниками своей принадлежности к более крупному целому, чем их соответствующие племена или государства, целому, в которое входит и враг, так что обязанности, вытекающие из этого более крупного гражданства, возлагаются даже на него. Это чувство никогда не было полностью отсутствующим в Европе с начала исторических времен, но были большие различия в природе и масштабах целого, к которому чувствовалась более широкая привязанность. ... В наше время существует космополитическое чувство, вера в содружество человечества, схожая с верой стоиков, но более сильная, поскольку почва была подготовлена христианством и взаимным уважением, которое великие государства, приблизительно равные по силе и схожие по цивилизации, не могут не испытывать друг к другу. Были периоды, когда уровень падал, и один из таких периодов мы должны отметить - религиозные войны, последовавшие за Реформацией, были одними из самых ужасных, в которых зверь в человеке когда-либо вырывался на свободу, и все же они произошли в эпоху сравнительного просвещения. Рвение к делу, каким бы достойным оно ни было, является одним из самых сильных и опасных раздражителей, которым подвержены человеческие страсти; и привязка протестанта к протестанту и католика к католику, рассекая государственные узы, вместо того чтобы заключить их в более прочные, ослабила обычные сдерживающие страсти механизмы, когда они были наиболее необходимы. Такая деградация войны будет иметь тенденцию к повторению, если социализм достигнет последовательности и силы воинствующего вероучения и встретится с нынешней идеей государства на поле боя. Возможно, тогда мы увидим на войне права, равные тем, которые анархизм демонстрирует нам в мире!

УНИВЕРСАЛЬНАЯ МОРАЛЬ VS НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИЙ УНИВЕРСАЛИЗМ

Ухудшение моральных ограничений в международной политике, которое произошло в последние годы в отношении защиты жизни, является лишь частным случаем общего и, для целей данного обсуждения, гораздо более масштабного распада этической системы, которая в прошлом накладывала свои ограничения на повседневную деятельность внешнеполитического ведомства, но больше этого не делает. Два фактора привели к этому распаду: замена демократической ответственности в иностранных делах на аристократическую и замена националистических стандартов действий на универсальные.

Личная этика аристократического интернационала

В семнадцатом и восемнадцатом веках, и в меньшей степени до Первой мировой войны, международная мораль была заботой личного суверена, то есть индивидуально определенного князя и его преемников, и относительно небольшой, сплоченной и однородной группы аристократических правителей. Князь и аристократические правители конкретного народа находились в постоянном тесном контакте с князьями и аристократическими правителями других народов. Их объединяли семейные узы, общий язык (которым был французский), общие культурные ценности, общий стиль жизни и общие моральные убеждения о том, что должен и чего не должен делать джентльмен в отношениях с другим джентльменом, будь то своего или чужого народа. Князья, борющиеся за власть, считали себя соперниками в игре, правила которой принимали все остальные участники. Члены их дипломатических и военных служб рассматривали себя как служащих, которые служат своему работодателю либо в силу случайности рождения, часто, но далеко не всегда, подкрепляемой чувством личной преданности монарху, либо из-за обещания жалованья, влияния и славы, которые он им сулил.

Стремление к материальной выгоде в особенности обеспечивало членам этого аристократического общества общую связь, которая была сильнее, чем узы династической или национальной верности. Поэтому было правильным и обычным делом для правительства выплачивать пенсию иностранному министру или дипломату другой страны. Лорд Роберт Сесил, министр Елизаветы, получил такую пенсию от Испании. Сэр Генри Уоттон, британский посол в Венеции в семнадцатом веке, принял пенсию от Савойи, в то время как ходатайствовал о получении пенсии от Испании. Документы, опубликованные французским революционным правительством в 1793 году, показывают, что Франция в период с 1757 по 17% гг. одарила австрийских государственных деятелей на сумму 82652479 ливров, при этом умерший австрийский канцлер Кауниц получил 100 000. Также не считалось менее правильным или менее обычным для правительства вознаграждать иностранных государственных деятелей за их сотрудничество при заключении договоров. В 1716 году французский кардинал Дюбуа предложил британскому министру Стэнхоупу 600 000 ливров за союз с Францией. После войны с Францией прусский министр Харденберг получил от французского правительства ценности на сумму 30 000 франков и пожаловался на незначительность подарка. В 1801 году маркграф Баденский потратил 500 000 франков в виде "дипломатических подарков", из которых министр иностранных дел Франции Талейран получил 150 000. Первоначально предполагалось вручить ему только 100 000, но сумма была увеличена после того, как стало известно, что он получил от Пруссии табакерку стоимостью 66 000 франков, а также 100 000 франков наличными.

Посол Пруссии в Париже хорошо подытожил главное правило этой игры, когда в 1802 году докладывал своему правительству: "Опыт научил всех, кто находится здесь по дипломатическим делам, что никогда не следует ничего давать до того, как сделка будет окончательно заключена, но он также доказал, что манящая выгода часто творит чудеса".

Как бы ни были лишены благородства сделки такого рода, их участники не могли быть страстно преданными делу тех стран, чьи интересы были на их попечении. Очевидно, что у них была лояльность, помимо той, что была у страны, которая их наняла. Кроме того, ожидание материальной выгоды при заключении договора не могло не послужить мощным стимулом для скорейшего достижения взаимопонимания с другой стороной. Тупиковые ситуации, отсрочки sine die и затяжные войны вряд ли были по душе государственным деятелям, которые были лично заинтересованы в заключении договоров. В этих двух отношениях коммерциализация государственного строительства в XVII и XVIII веках должна была притупить остроту международных противоречий и ограничить стремление отдельных наций к власти в относительно узких рамках.

В тот период истории австрийский посол во Франции чувствовал себя при версальском дворе более уютно, чем среди своих неаристократических соотечественников. Он имел более тесные социальные и моральные связи с представителями французской аристократии и другими аристократическими членами дипломатического корпуса, чем с австрийцами скромного происхождения. Вследствие этого дипломатический и военный персонал в немалой степени переходил от одного монархического работодателя к другому. Не редки были случаи, когда французский дипломат или офицер по каким-то корыстным соображениям переходил на службу к королю Пруссии