Третье яблоко Ньютона - Елена Котова

Он сам во всем виноват. Как он мог вообще затеять этот танец, поддаться его обманчивой легкости и столь же обманчивой пленительной изысканности. Танец пленителен, спору нет, только нет в нем никакой изысканности, а есть лишь помутнение разума. Почти как у Серикова, честное слово…

Как она сказала тогда? «Это Москва, Мэтт… город чудес в стране чудес…» А Санкт-Петербург, имперский город, так не похож на Москву. Там была пряничная разноцветная иконопись, пропитанная ароматом ладана, разукрашенная золотом, — какая-то туземная архитектура! Там — магия врубелевского демона в Третьяковке, висячих садов декадентского ресторана посреди грязных улиц, чудовищного даже для стойкого британца мороза, скрипящего снега. Тут — прохладная, влажная и свежая весна, строгие как Верховный суд, классические здания, ажурные мосты. Красота этого города настолько изощренна, что кажется и строгой, и порочной одновременно. Тут люди изнемогают рассудком от полуночного света. Ему в этом городе, едва он увидел Варю, стало пронзительно ясно, что все его московское бесстрашное раздвижение границ было дикостью, безумием… Как он мог дать волю своим чувствам и затеять этот танец? А Варя в этом городе, похоже, окончательно потеряла голову. В Москве она тонко балансировала на грани искусства и чувства, а тут как будто отдалась тонкой эротичности этого города, забыв о каких бы то ни было границах.

Что за игры сатанинские играются в этой стране? Кто убил Серикова или почему его безумие убило его? Почему Варя грезит о лебедях, а не о своей свободе… Почему в обоих городах, а скорее всего во всей стране — эти неукротимые страсти, неудержимые эмоции, почему даже неглупые люди попирают тут устои и сходят с ума. Зазеркалье… Оно обмануло его. Впервые в жизни он, Мэтью Дарси, непонятным и недопустимым образом выпустил свои воспитанные в строгой изысканности чувства из-под контроля. Превратил познание в чувственный процесс. Его смутила Варя с ее то ли игрой, то ли — еще хуже — лавиной реальных страстей. Его смутил весь этот мир, который проник в его собственный, куда он еще никого и никогда не пускал.

Утром он взял себя в руки. Это полуночный свет на него так подействовал. Он должен сегодня доделать ходатайство, постараться насладиться «Лебединым озером» в Мариинке, завтра разобраться с остальными деталями и вечером улететь. Пусть эти люди сами разбираются со своей страной, со своими неистовыми эмоциями, его путь — по лестнице в небо. В конце концов, хотя бы ради самой Вари, если эта милая дурочка этого сама не понимает. Когда он вернет ее в Англию, она образумится.

Они работали весь день. Варя казалась спокойной и благоразумной, опять подмечала какие-то недоработки в его презентации, радуя его цепкими наблюдениями, как тогда в Лондоне. Она все-таки стала ему очень близка, и этого уже не изменить, как бы он себя ни корил за их ночи в Москве. Мэтью обсуждал с Варей бумаги и смотрел опять так пронзительно молча в ее глаза, как бы говоря «подожди, у нас сейчас нет права ни на что иное. Если нам повезет, все будет, только потом». Но в ее глазах он не мог прочитать ответа. Во второй половине дня Варя стала скисать, становилась все более поникшей. Может, она просто устала за эти месяцы? Когда в шесть они закончили работу, Мэтью поднялся, чтобы проводить ее до двери, — ей же, вероятно, надо переодеться для театра, она так трепетно относится к своему облику… Варя, продолжая сидеть в кресле, совсем низко опустила голову и сказала:

— Мэтт, я больше так не могу…

— Что теперь случилось?

— У меня кончились силы. Я их черпала в ожидании тебя весь месяц. Вот уже второй день нашей встречи, а ты мне не сказал ни одного человеческого слова. Только как адвокат все время. Я не могу так больше.

— Варя, я понимаю, как тебе сложно. Да и мои новости не могли тебе спокойствия добавить. Но они же, я тебе вчера уже говорил, не меняют сути нашей задачи, если смотреть рационально на…

— Рационально? Ты вообще не понимаешь, о чем я. Ты рационален… Ты… ты холодный, да, бесчувственный, черствый, холодный человек. Мне и совсем немного-то нужно. Ты мой защитник, ты понимаешь, что это значит? А ты меня не защищаешь, не поддерживаешь совсем. Кто, кто у меня есть кроме тебя? Ты же единственный мужчина, который может… — Варя уже размазывала слезы по лицу. — Ты, ты… должен меня поддержать, какие-то, я не знаю, слова сказать ободряющие, защитить меня. Я совсем одинока, мне страшно. Ты же человек, ты… Ты даже не хочешь понять, что мне — в конце концов — попросту не с кем обо всем этом поговорить. Я ведь не железная, мне одной все время знаешь как трудно. По вечерам одной тоскливо… А ты совсем мне не звонишь… Ну, чтобы поддержать…

— Варя, да что с тобой?! Что вдруг такая… паника. Ты должна собраться. Я имею в виду, мы же идем в театр… Но и вообще собраться, взять себя в руки. Я же обещал, что скоро ты будешь свободна. Но я адвокат, а не психотерапевт, ты меня просто пугаешь. Давай ты сейчас успокоишься, мы пойдем в театр, раз уж ты опять решила мне сделать такой подарок. Пойдем. Мы уже опаздываем.

— К черту театр! Никуда я не пойду, какой театр… Я пропадаю или погибаю… Мэтью, я надеюсь на тебя, я в полной зависимости от тебя. Вся моя жизнь в твоих руках. Это как омут… Ты этого не поймешь, я не знаю, как по-английски «омут»… Я ничего не знаю. Не могу в таком виде идти в театр… В таком состоянии… Ты со вчерашнего дня мне не смог сказать ни одного слова… Ни одного fucking слова-а-а… Ты хоть раз думал, как мне невыносимо быть одной…

— Почему одной? У тебя сын, у тебя муж… Что с ними случилось?

— А ты не думал… не подумал, что мне… теперь… вообще с мужем трудно говорить…

Мэтью понимал только, что он перестал что-либо понимать. В каждой Вариной фразе был двойной смысл. Он, Мэтью, — ее единственный защитник. Ее жизнь в его руках. Ей с мужем теперь трудно говорить. Она не играла с ним, она искренне пыталась ему что-то объяснить, но все слова отражались во множестве кривых зеркал, коварно расставленных по лабиринту их разговора. Перед Мэтью представали только причудливо-уродливые образы, которые, не успев принять ясную форму, искажались дальше и делали понимание невозможным и бессмысленным.

— Почему тебе с ним не о чем говорить?

— Потому что он далеко, он ничего не понимает в этой ситуации. Потому что он не приехал сюда. Так же, как и ты. Ты приехал, конечно, но не потому, в смысле, не потому что… А он вообще не приехал, потому что не понимает… А ему это не объяснить. По телефону же не скажешь ничего. Я скажу, а там, в Америке, его слушают. Да и если бы не слушали, что он мне ответит? Он же ничего не знает, потому что я ничего не объясняю, а я не объясняю, потому что… А ты и так все знаешь, тебе ничего не надо объяснять. Ты же все знаешь, правда? Ты же умный, ты внутри этой ситуации. А он вне… Он только спрашивает меня, что нового, и все. А что на это скажешь? Это не поддержка, а только хуже… Еще больше одиночества. Я совсем маленькая тут, а этот мир ужасный… И только на тебя надежда… была, а теперь и ты тоже…

Балет, вероятно, уже шел своим чередом.

— Варя, хочешь выпить? Хочешь водки с клюквенным соком?

— Хочу-у-у…

— Two vodka cranberries on the rocks, please. Yes. Martini glass, please, — Мэтью произносил эти слова в трубку, глядя на себя как бы со стороны. Они опять пьют водку с клюквенным соком в отеле. Но в другом отеле и в другом городе. Они опять должны идти в театр, но на этот раз почему-то не идут. Безумие… Слезы катились у Вари по щекам, она всхлипывала, утирала нос салфеткой. Мэтью никогда не видел, чтобы взрослые женщины так плакали.

Впервые в жизни он не знал, что делать. Вид Вари, плачущей теперь уже без всхлипов, а тихонько и безутешно, приводил его в смятение, вызывал щемящую, тонкую, как жало, жалость. Вот как, оказывается, плачут женщины… Мэгги так никогда не плакала. Грейс вообще никогда не плакала, они всегда спокойно обо всем говорили. Мэтт никогда не видел такого… горя? Да, горя. Перед ним горько плакала женщина. Красивая, неглупая, в общем, достаточно сильная. Он не видел причин для ее горя, для таких безутешных слез. Все живы… о, господи, и это тоже словесный оборотень! О’кей, по крайней мере, все, о ком идет речь сейчас, живы. А о ком сейчас речь? Это вопрос. Мэтью терялся, он не находил слов. В этой стране все слова обретали много смыслов. Его мысли как шестеренки, прокручивались в голове вхолостую, им не за что было зацепиться, реальность была вязкой и иллюзорной, все в ней имело какой-то двойной смысл. Мэтью хотел сейчас только одного — успокоить Варю, любым образом облегчить ее горе. Ему одинаково необходимо было и чтобы к ней вернулся разум, и чтобы она перестала так убиваться. Он был в смятении, потому что впервые не понимал горя другого, но, также впервые, чувствовал его. Ее горе было вызвано чем-то придуманным, наваждением этой страны чудес, где красивые женщины спят со своими адвокатами, делая вид, что им все нипочем, что они умеют плевать на эти условности, а потом это оказывается обманом, и они плачут, горько плачут. О чем? Вот он стоит перед нею и не может помочь им обоим выйти из этого проклятого круга, потому что каждое новое его слово порождает только новый виток искажений смысла сказанного и новый приступ ее горя. Но горе так неподдельно велико, так щедро, так искренне и даже… Красиво… черт возьми!