Перья - Беэр Хаим

— Да здравствует линкеусанское государство! Да здравствует продовольственная армия!

Двое стоявших в коридоре детективов в штатском сорвались с места, заткнули Ледеру глотку платком и поволокли его в сторону аварийного выхода.

— Ну что, удовлетворил свое любопытство, племянник[364]? — с усмешкой спросил меня дядя Цодек, когда я вернулся к нему в архив. — О, твои испуганные глаза красноречиво доказывают, что преступником быть невыгодно. Пожалуй, настало время подкрепиться. Пойдем в буфет.

Судебный буфет представлял собой небольшое помещение, выходившее к лестнице. До высоты человеческого роста его стены были окрашены в серый цвет, и в нем постоянно толпились адвокаты, клерки и родственники подсудимых, чьи голоса тонули в шуме примусов, завывании огромных кипящих чайников и стуке тарелок, опускавшихся на столы и прилавок. Встав в конец очереди, дядя Цодек попытался, как и многие здесь, поймать взгляд буфетчика, а мне он велел тем временем занять место за низким столом со столешницей из искусственного мрамора. Там уже сидели две чиновницы, которых я прежде видел в архиве.

— Фильм только начался, а этот Цион уже положил свою руку мне на колено, — сообщила одна из них, толстушка, разламывая на две части медовую коврижку.

— Он такой же противный, как и его брат Яаков, — жадно отпив газированной воды из стакана, ответила ей подружка, жирные волосы которой были усыпаны перхотью. — Глазами клянусь, я бы так его в ответ ущипнула…

— А под конец фильма я просто расплакалась, — толстушка решила увести разговор в сторону от своих личных проблем. — Ну скажи мне, Кармела, как мог этот мерзавец оставить такую сладкую женщину? Вылетело его имя из головы…

— Ретт Батлер.

— Точно, Ретт Батлер. Как он оставил свою жену и даже не оглянулся!

Девушки продолжили обсуждение старого фильма «Унесенные ветром», который снова показывали в кинотеатрах на той неделе. Толстушка привстала и, устремив свой взор в глубину кухонного помещения, изобразила Скарлетт О’Хара, стоящую на ступенях своего дома и глядящую вслед уходящему от нее мужу.

— Завтра будет другой день! — произнесла она голосом, полным надежды.

— Хватит, Левана, не позорься, сядь уже наконец! — прошипела Кармела, уловившая насмешку в глазах двух сидевших неподалеку молодых адвокатов.

Левана зарделась и поспешила сесть. Кармела, успевшая рассказать, что сама она посмотрела фильм дважды, один раз — с Рики, сестрой Моше, и другой раз — с телеграфисткой Заѓавой Хаюн, сообщила, что она ненавидит Вивьен Ли и, напротив, благоволит к Кларку Гейблу.

— Натурально души в нем не чаю. Настоящий мужчина.

Далее последовало перечисление несравненных достоинств голливудского сердцееда: покоряющая улыбка в усах, очаровательные ямочки на щеках и прищуренный правый глаз, который как будто подмигивает именно ей, Кармеле Муалем, работнице архива в иерусалимском суде. Перечень был бы продолжен, но тут к столу подошел дядя Цодек, державший в руках тарелки с бурекасами и коричневыми яйцами хаминадос.

— Наш кофе скоро будет готов, — сказал он.

— Это твой такой сладкий мальчик, а, Цадок[365]? — спросила Кармела, погладив меня по голове и немедленно взявшись поправлять свои волосы. Ее пальцы пахли медовой коврижкой и красным корректорским лаком, используемым для исправления ошибок на восковке ротатора.

— Сын моей сестры, — представил меня дядя Цодек, разбивая одно о другое яйца, варившиеся всю ночь в луковой шелухе. — А это Левана и Кармела, мы вместе работаем в архиве.

— У Армозы сегодня отличные хаминадос, — заметила Левана. — А вы знаете, как моя мама резала яйца на тонкие ломтики, когда был введен режим экономии?

Не дожидаясь ответа, она вырвала волос из своей головы и, крепко ухватив его пальцами рук с обеих сторон, ловко рассекла им очищенное яйцо.

— Красота, чтоб ты была здорова, — похвалил ее дядя Цодек, легко подхватив характерную для его собеседниц манеру речи. — Вот уж, воистину, точно на ширину волоса. А я тут тоже кое-что выучил из трактата «Бейца»[366].

Оказалось, что, пока я ждал решения по делу Ледера в восьмом зале суда, все любопытные собрались в соседнем зале номер семь, где выносилось решение о продлении ареста доктора Капорали, итальянского врача из Катамона[367], обвинявшегося в покушении на убийство одного из обитателей дома престарелых. В минувший Йом Кипур врач, как он делал это во всякий пост, явился к реб Лейбишу Векслеру, внуку знаменитого автора «Ѓа-Шотэ бе-а-цицо», бывшему городскому раввину Валькининкая, переехавшему на старости лет в Иерусалим.

— Опять ты со своими ашкеназами, — насмешливо прервала его Кармела. — У вас что ни старый дурак, то великий раввин.

— А у вас что ни мудрец, то старый дурак, — отрезал дядя Цодек и, не дав себе труда выслушать возражения девушки, продолжил свой рассказ.

Дряхлый реб Лейбиш давно не мог выдержать тягот поста, рассказывал дядя, и, основываясь на том, что ѓалаха запрещает постящемуся питание через рот, он нашел выход из своего положения в приватной медицинской услуге доктора Капорали: в дни поста тот вводил старику в желудок сырое яйцо через заднепроходное отверстие. Но в этом году, когда доктор Капорали пришел к реб Лейбишу после Йом Кипура, чтобы получить с него плату, пациент заявил, что за сумму, которую требует с него врач, на рынке можно купить три упаковки яиц. Доктор Капорали покинул своего пациента в крайнем раздражении, и гревшиеся на балконе в лучах осеннего солнца старики показали, что они слышали своими ушами, как врач обещает когда-нибудь поквитаться с Векслером. День отмщения настал вчера, Десятого тевета. Приглашенный в дом престарелых врач оказал своему пациенту обычную услугу, но на этот раз он ввел ему в задний проход крутое яйцо, и медикам больницы доктора Валаха с большим трудом удалось извлечь чужеродный предмет из живота старика, вопившего, что он задыхается.

— Меня сейчас стошнит, — сказала, поперхнувшись, Кармела, а Левана позеленела так, что лицо ее стало одного цвета с жилетом, в который она была одета. Прикрыв рот рукой, она подхватила свою подругу и утащила ее от стола, после чего обе девушки скрылись за дверью туалета.

— Вот и отлично, теперь мы наконец остались одни, — с облегчением сказал дядя Цодек.

Он перенес на соседний столик оставленные его сотрудницами бутылки с газированной водой и сообщил, что глупые багдадские девушки, лишь недавно приехавшие сюда из Месопотамии, ничегошеньки не понимают в сложности иерусалимской жизни. Показав жестом буфетчику Армозе, что настало время подать нам кофе, он добавил, что тот, кому интересны люди и их поступки, должен прежде всего задаться вопросом, кем были и чем занимались их предки.

— Вспомни дни древние, помысли о летах поколений[368], — напел Цодек слова из предсмертной песни Моше. — Так вот, Ледер. Знаешь ли ты о его происхождении?

Дядя Цодек носил неофициальный титул главного специалиста по генеалогии иерусалимского Старого ишува. Продолжатель дела Пинхаса Граевского и Нахума-Дова Фраймана, он, однако, отличался от них тем, что не считал типографский станок единственным средством прикосновения к вечности и не заботился о том, чтобы оформить результаты своих изысканий в виде книг и брошюр. По словам моей мамы, дядя Цодек записывал то, что ему открывалось, исключительно вилами по воде. И все же его компетентность считалась непревзойденной во всем, что касалось смешения иерусалимских кровей в период от алии прушим[369] в самом начале прошлого века и до тех пор, пока смятение не пришло в этот мир сто лет спустя. Свидетельством ниспосланного смятения явилось установление родственных связей между потомками древних, почтенных семей и худородными босяками, понаехавшими в Страну Израиля из Московии в годы Второй алии[370]. В час между молитвами минха и маарив[371] признанная компетентность дяди Цодека в этих вопросах собирала вокруг него множество бездельников в синагоге «Зихрон Моше», а после его смерти накопленные им знания оказались утеряны для потомков.