«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях - Сборник

Крестьяне из ближних и дальних селений приезжали в лагерь повидаться с оставшимися в живых родственниками и земляками; даже крестьянки толпами ежедневно приходили с гостинцами в полки отыскивать мужей, сыновей, братьев. Я видел таких прихожанок, одушевленных воинским патриотизмом, которые говорили: «Только дай нам, батюшка, пики, то и мы пойдем на француза!» Казалось, вся Россия сходилась душой в Тарутинском лагере, и кто был истинный сын Отечества, тот из самых отдаленных пределов стремился, если не сам собой, то сердцем и мыслью, к Тарутинскому лагерю, жертвуя последним достоянием. Все драгоценнейшее для целой империи вмещалось в тесном пространстве этого лагеря – последние усилия России. В воинской прозорливости полководца заключалась последняя надежда погибающего Отечества. Еще никто из вождей русских не был столь важен и велик в виду всей нации, как в то время князь Кутузов. На него устремлялись взоры целой России; от исполнения его планов зависела участь империи. Но князь был коренной сын России, вскормленный ее сосцами и питавший в себе неизменную любовь к ней; участь Отечества близко лежала к счастью его сердца; он дорожил доверием монарха и всей нации. Таясь под скромной наружностью в своем лагере, он хитро расставлял сети пылкому врагу Отечества. Наконец опытный ум его восторжествовал над гордым любимцем фортуны – и непобедимый стал побежден!

Некоторые утверждали после событий, что голод и холод были главнейшими союзниками у нас для истребления французов. Но не в искусстве ли фельдмаршала состояло довести неприятеля до такой крайности, чтобы и самые бедствия природы обратить на него же? Можно ли не быть признательным к тому, с каким благоразумием наш полководец умел льстить высокомерному ожиданию Наполеона о заключении выгодного для него мира? Как хитро были пускаемы в неприятельскую армию слухи, будто наши войска находятся в самом жалком положении, терпят во всем крайний недостаток, будто лишь в первых рядах остались старые солдаты, а в прочем все рекруты и ратники; будто потеря Москвы расстроила субординацию в войске! Для вероятия таких слухов фельдмаршал явно поссорился с атаманом казаков Платовым. Говорили, будто бы он подозревал его в измене и удалил от армии. Стоустая молва доводила до слуха Наполеонова столь радостные для него, но в самой сущности ложные вести, между тем как атаман Платов, верный сын России, вызывал с Дона старого и малого и в непродолжительном времени привел 45 полков удалых молодцов. Наполеон, как завоеватель Европы, ослепленный своим величием и поставлявший себя выше смертных, поддался обыкновенной человеческой слабости. Хитрые вести, столь благоприятные, простой полководец принял бы за нарочно подделанные; но он верил им со всей слепотой, потому что они льстили его ожиданиям.

К довершению обольщения вскоре за слухами стали попадаться в руки французам наши курьеры с мнимыми донесениями фельдмаршала к государю, что русская армия находится в бедственном положении и вовсе не имеет духа сражаться; что фельдмаршал не смеет дать решительной битвы, а потому предоставляет его императорскому величеству единственное средство к спасению – ускорить заключение мира с какими бы то ни было пожертвованиями, полагая, что и неприятель, находясь сам не в весьма выгодном положении, ограничит свои требования. Наполеон, конечно, с радостью читал перехваченные донесения и охотно готов был умерить свои завоевания, оставляя за собой, на первый раз, хотя одни польские губернии и признаваясь сам себе, что он слишком поспешил с исполнением великого плана – изгнать русских из Европы. Но он забыл о старой лисице.

Вот как мудрый полководец наш умел продлить время, которым сам много выигрывал, а неприятеля доводил до последней крайности, покуда настало время холода и голода, а вместе с тем настала пора нанести решительный удар страшному врагу силами человеческими при содействии небесных. Так опытный ум восторжествовал над гордым любимцем фортуны – и непобедимый стал побежден!

Н. Митаревский

Воспоминания о войне 1812 года

Не было в лагерях великолепия, даже палаток, а всё кучки из хвороста и соломы. Редко торчали перевезенные крестьянские избы, кое-как сложенные. Не было блеска, золота и серебра; редко видны были эполеты и шарфы; блестели только ружья, штыки и артиллерийские орудия. Не видно было богатых и модных мундиров, но только бурки, грубого сукна плащи, запачканные, прорванные шинели, измятые фуражки; не видно было изнеженных лиц и утонченного обращения, но все были закалены трудами и дышали мщением. Между солдатами и офицерами не было хвастливых выходок против французов, только при разговорах о них сжимали кулаки и помахивали ими, имея в мыслях: «При встрече покажем себя!»

Таков был общий не блестящий, но грозный вид Тарутинского лагеря, занимавшего ничтожное пространство в громадной России, – но участь всей России заключалась в нем, и, можно сказать, вся Европа обращала на него внимание. И в самом деле, велико было его значение. И страшна была тогда наша армия не числом, но внутренним настроением духа. Тогда уже все перестали думать и тужить о потере Москвы.

О французах носились слухи, что они в Москве бедствуют и нуждаются в продовольствии. Беспрестанно разносились слухи, что наши партизаны отлично действуют, и не только партизаны, но и мужики истребляют французов. Известно было, что каждый день приводят в главную квартиру множество пленных. Тут все вполне почувствовали и оценили мудрые распоряжения фельдмаршала. Те, которые сначала осуждали его за отдачу Москвы, согласились наконец, что иначе нельзя было поступить. Носились слухи, что французы все еще многочисленнее нас; но все наши войска так были воодушевлены и уверены в своем превосходстве, что единодушно желали встретиться с ними. Узнали, что Наполеон подсылал не один раз для переговоров о мире. Стало ясно видно, что французам плохо, что им несдобровать, что они не посмеют ударить на нас под Тарутином и Наполеон должен выдумывать какой-нибудь маневр, чтоб убраться из Москвы и России.

Ротный командир и офицеры кроме фуражировок занимались до обеда обучением молодых солдат и смотрели за производством работ. Потом собирались к запасному лафету обедать. Обед был у нас нероскошный, но сытный, а главное – всего довольно. Несколько человек посторонних, случавшихся при этом, не уходили голодными. Варили суп с говядиной, а больше щи с капустой, свеклой и прочей зеленью; имели жаркое из говядины, а часто и из птиц; варили кашу с маслом и жарили картофель; после обеда курили трубки и читали книги, а к вечеру собирались компанией пить чай. Самовара у нас не было, а в тот же медный чайник, в котором кипела вода, клали и чай. Когда было мало стаканов, то посылали доставать, а некоторые приходили со своими. Некоторые пили с прибавлением крепкого. Чай располагались пить у разложенных огней. Штабс-капитан имел обычай сидеть по-турецки, поджавши ноги; прочие сидели как попало, а некоторые и лежали, но все с трубками. Солдаты вечером, по окончании работ, пели песни, и часто по полкам играла музыка. Все были довольны и веселы, а главное – имели хорошие надежды в будущем.