Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн

иначе, я понимал, что тошнотворная болтанка в трюме между ларями и мешками не может сойти за серьезное испытание.

И вообще, поездка развивалась слишком легко. Хаджибей – или, как его называли теперь, Одесса – оказался существенно ближе к Медведовке, чем зловещий Галац; иными словами, и тут вместо желанных препятствий мы получили облегчение и сокращение пути. То же самое продолжилось и в Куште: многочисленная и богатая еврейская община немедленно взяла нас под свое крыло и поселила на удобном постоялом дворе, где обычно останавливались путешественники по дороге в Эрец-Исраэль и обратно.

Эта подозрительная легкость не могла не беспокоить меня, ведь именно здесь, в Куште, мой прадед разглядел знаки, заставившие его повернуть назад. Понятно, что подобные решения не принимаются с легким сердцем. Видимо, Бешту пришлось в тот момент очень несладко, и я тоже не желал для себя никаких скидок. Перво-наперво я запретил Шимону открывать мое имя кому бы то ни было. Слух о Нахмане из Медведовки к тому времени уже прошел далеко за пределы Правобережья, и, конечно, цадика – правнука Бааль-Шем-Това приняли бы с распростертыми объятиями в любом еврейском доме. Но мне не хотелось ни славы, ни уважения. Я желал тогда начать жизнь с самого начала, с возможно полного умаления – до детских ребяческих лет, когда у человека нет еще ни опыта, ни знаний, ни авторитета и люди относятся к нему со снисходительным пренебрежением.

По утрам я вставал с тонкой, брошенной прямо на пол циновки, на которой спал, набрасывал на себя потертый дырявый халат, которым побрезговал бы и нищий, и как есть – босиком, без шляпы и кушака – бежал на рынок играть там в догонялки с местными мальчишками. На меня смотрели как на сумасшедшего, и это полностью совпадало с моими намерениями. Среди постояльцев выделялась группа хасидов из Тверии, которые следовали в противоположном направлении – собирать пожертвования на Эрец-Исраэль среди евреев Волыни. Они тоже изо всех сил пробовали дознаться, кто я и откуда, и мне приходилось обижать их, сочиняя откровенные небылицы – всякий раз другие, – пока эти добрые люди не оставили меня в покое.

Шимон явно не понимал моего поведения, но не смел перечить. Впрочем, он был слишком занят затянувшимися переговорами с теми, кто должен был посадить нас на попутное торговое судно, – а такого все никак не находилось. В Куште этим вопросом занимались самые уважаемые негоцианты. Попасть на корабль без их разрешения было почти невозможно, и это имело простое объяснение: в тех случаях, когда отплывшие отсюда еврейские путешественники попадали в рабство к пиратам, за выкупом прежде всего обращались именно в Кушту, в здешнюю богатую общину.

Однажды, вернувшись после очередной безуспешной попытки, Шимон заявил, что не видит возможности выйти в море в ближайшие месяцы или даже годы. К обычным для этих морей пиратству и работорговле с некоторых пор добавилась еще и война. В Восточном Средиземноморье хозяйничал французский флот, помогавший сухопутной армии генерала Бонапарта, чье имя мы услышали тогда впервые. Французы безжалостно топили как военные, так и торговые корабли, и община Кушты не желала рисковать, отправляя соплеменников на весьма вероятную гибель. Узнав об этом, я сильно приободрился: вот они, настоящие препятствия и настоящая опасность!

Я сбросил дырявый халат, умылся, надел подобающие цадику одежды и отправился прямиком к главе совета столичных евреев. Сначала он и слушать меня не хотел, но затем, придавленный тяжким авторитетом Бешта, признался, что одно судно в виде самого-самого-самого последнего исключения все же должно отплыть на этой неделе в направлении Яффы.

– Поймите, рабби Нахман, это действительно особый случай, – сказал он. – Престарелый каббалист реб Йехуда Алкалай из Салоников твердо намерен умереть в Иерусалиме и угрожает наслать на нас ужасные беды, если мы не позволим ему сесть на корабль. Но он, в отличие от вас, очень и очень стар – чуть ли не старше даже этого старого моря. Грешно так говорить, но реб Алкалай в любой момент может отправиться в лучший мир и без помощи французов. Зато вы молоды, вам еще жить и жить. Община не может взять на себя ответственность за жизнь правнука великого Бааль-Шем-Това.

– Мне и в самом деле еще далеко до ста двадцати, – ответил я. – Но, поверьте, мое знание заклятий каббалы ничуть не хуже, чем у престарелого рава Йехуды. Сочту за честь сопровождать его по дороге в Эрец-Исраэль…

Два дня спустя мы с Шимоном, поддерживая с обеих сторон древнего старца, который казался по меньшей мере современником Моисея, поднялись на палубу маленького торгового судна, следующего в Хайфу с заходом в порт Яффы. Поначалу погода баловала паруса попутным ветерком, но потом налетела буря. Тут-то мы и поняли, что имеется в виду, когда говорят о настоящем шторме.

Ураганный ветер и ливень превратили мир в одно сплошное пространство бушующей стихии – сверху, снизу, со всех сторон. Наш баркас то обрушивался в пенистую бездну, то взлетал на гребень огромных валов, напоминавших челюсти, которые твердо вознамерились сомкнуться на горле стонущего, свистящего, больного, невидимого неба. Промокшие до нитки, мы не успевали вычерпывать воду, и суденышко постепенно наполнялось водой. Одного из корабельщиков на моих глазах смыло за борт; он едва успел крикнуть. Хозяин велел нам привязаться и читать молитвы. Мои спутники плакали и стонали, умоляя Господа спасти их от, казалось, неминуемой смерти.

Зато мое сердце ликовало и праздновало: наконец-то! Теперь я мог с полным основанием уподобить себя пророку Ионе. Если бы корабельщики подступили ко мне с намерением выбросить за борт, я бы не только не удивился, но и не стал бы возражать. Напротив, сам прыгнул бы прямиком в пасть разъяренного моря, ища при этом глазами плавник Левиафана, посланного Творцом во исполнение моего Предназначения.

– Перестаньте ныть и скулить! – крикнул я своим спутникам. – Довольно молитв! Если утихнете вы, уймется и буря!

Они вцепились в меня дикими, смертельно испуганными взглядами и уже не выпускали из виду, черпая надежду в моем радостном спокойствии. И – о чудо! – шторм действительно пошел на убыль. Было ли это знаком, свидетельством моей чудотворной силы? Если спрашивать престарелого каббалиста и моего Шимона, то, несомненно, да. Но я-то знал, что получу истинный ответ лишь после того, как сойду на берег Земли обетованной. Глядя на присмиревшее море, я вспомнил старую историю, некогда рассказанную мне Гиршем из Острополя.

Четыре праведника провели полжизни в горной пещере, и открылась им великая тайна бытия. Первый сказал: «Теперь мне нечего делать в этой норе. Но я не сдвинусь