Запретная правда о русских: два народа - Андрей Буровский

«Народничество отражало протест пореформенного крестьянства России против помещиков и остатков крепостничества», – утверждает авторитетный справочник [80. C. 137].

Несколько странно – протест крестьянства, но выражают его почему-то вовсе не крестьяне, а городские интеллигенты. И сказано это через сто лет после народников… Объяснить могу лишь одним способом: коммунисты середины XX века – тоже русские европейцы. Они пришли позже и честно осознают себя принявшими эстафету. Ну конечно же, они принимают главное в положении русских европейцев: надо вести за собой народ – для его же собственного блага. Народники так и делали…

Не зря же они пели сами про себя, объясняя, почему угодили на каторгу:

Не за пьянство за буянство и не за ночной разбой, А за то, что заступился за крестьянский люд честной.

Отмечу еще раз искусственный, псевдонародный язык песни. Прямо как у Рылеева с Бестужевым. И как у интеллигентов, выходящих к солдатским теплушкам в августе 1914 года.

Но самый фантастический пример того, как интеллигенция придумывает туземцев, – это история с «народной» песней про утес Стеньки Разина. Сочинил эту песню напрочь забытый писатель А.А. Навроцкий – кстати говоря, вовсе не народник, не революционер, а тип насквозь «реакционный». Но реакционеры такие же выдумщики, как и революционеры, и в главном их выдумки – общие. Например, выдумка, будто Степан Разин – это народный герой и что крестьяне хотят повторения разинщины.

«Утес Стеньки Разина» сочинен в 1870 году. В 1896 году сам автор положил эти стихи на музыку, и они стали «народной песней, широко распространенной в революционных кругах» [81. С. 25].

Песня эта сегодня почти забыта, и я приведу ее текст, но не полностью – очень уж она длинная. Кто хочет – пусть читает оригинал.

Есть на Волге утес, диким мохом поросОн от края до самого края,И стоит сотни лет, только мохом одет,Ни нужды, ни заботы не зная.

На вершине его не растет ничего,Там лишь ветер свободный гуляет,Да могучий орел там притон свой завелИ на нем свои жертвы терзает.

Из людей лишь один на утесе том был,Лишь один до вершины добрался,И утес человека того не забыл,И с тех пор его именем звался.

И хотя каждый год по церквам на РусиЧеловека того проклинают,Но приволжский народ о нем песни поет,И с почетом его вспоминает.

Раз ночною порой, возвращаясь домой,Он один на утес тот взобралсяИ в полуночной мгле на высокой скалеТам всю ночь до зари оставался.

Много дум в голове родилось у него,Много дум он в ту ночь передумал,И под говор волны средь ночной тишиныОн великое дело задумал.………………………..И поныне стоит тот утес, и хранитОн заветные думы СтепанаИ лишь с Волгой одной вспоминает поройУдалое житье атамана.

Но зато, если есть на Руси хоть один,Кто с корыстью житейской не знался,Кто неправдой не жил, бедняка не давил,Кто свободу как мать дорогую любил,И во имя ее подвизался,

Пусть тот смело идет, на утес тот взойдетИ к нему чутким ухом приляжет,И утес-великан все, что думал Степан,Все тому смельчаку перескажет [82. С. 268–270].

В этих стихах куда ни кинь – все мифология. Тут и поэтика «почвы и крови», земли, помнящей «героев». И способность земли передать заветные мысли достойному – как меч Эксклибур поднимался из земли не как-нибудь, а именно для короля Артура. И способ отбора достойного – ритуально чистого аскета, эдакого юрода XIX века – который «с корыстью не знался». И сомнение, что хоть один достойный есть на Руси.

Текст, после которого не знаешь, кому звонить: в политическую полицию, доносить на духовное окормление террористов, или в «Скорую помощь», в психбригаду.

Впрочем, и после Навроцкого Шаляпин пел не менее знаменитое и на этот раз забытое не в такой степени:

Из-за острова на стрежень,На простор речной волны,Выплывают расписныеСтеньки Разина челны.

Тут такой же абсурд, уже хотя бы в том, что речные корабли-струги, с палубами и мачтами, несущими паруса, названы «челнами». Никогда не назвали бы их так ни разинцы, ни люди, вообще хоть что-то понимающие в предмете.

Но главное – Степан Разин никогда не был народным героем, образцом для подражания и объектом восхищения. Никто и никогда не пел о нем песен и с почетом его не вспоминал, все это придумал Навроцкий. В народном сознании Степан – разбойник и страшный преступник, поправший все законы божеские и человеческие. В аду Степан Разин вечно грызет раскаленные кирпичи – такое ему наказание за содеянное.

Нет ничего более нелепого и дикого, чем считать сочиненные интеллигентами песни о Разине проявлением народного духа, откровением души русских туземцев.

Европейцы считали, что история происходит у народов «исторических», – динамичных, как говорил Карл Ясперс – «осевых» [83. С. 11], то есть начавших развитие, движение от исходной первобытности.

А народы «неисторические», первобытные, и должны описываться совсем другой наукой – этнографией, от «этнос» – «народ» и «графос» – «пишу». То есть народоописанием. История повествует о событиях, пытается анализировать их причины. Этнография – об обычаях, нравах и поведении, об одеждах и еде. То есть о статичных, мало изменяющихся состояниях.

О русских туземцах и не писали исторических сочинений; в истории их как бы и не было. О русских туземцах писали исключительно этнографические сочинения – о его домах, одежде, пище, хозяйстве, суевериях [84; 85; 86]. Книги эти написаны с разной степенью достоверности, в разной мере интересны, и в них проявляется весьма разная мера таланта автора. Но вот что в них несомненно общее, так это сугубо этнографический подход. Самое большее, фиксируются именно этнографические изменения: появился картуз вместо шапки; стали меньше носить сарафаны, больше платья «в талию»; смазные сапоги вытесняют лапти… и так далее. Так же вот и Николай Николаевич Миклухо-Маклай фиксировал, что изменилось на побережье Новой Гвинеи между двумя его приездами [87], а В.Г. Тан-Богораз очень подробно описывал, как изменяется материальная и духовная культура чукчей под влиянием американского огнестрельного оружия и металлических ножей и скребков [88].

И при советской власти эти вопросы не ставились.

Такие же подходы к русским туземцам проявляют и при советской власти. Пока разделение на «интеллигенцию» и «народ» еще достаточно остро, в 1920–1940 годы достаточно остро, это имеет и политические последствия. В более позднее время – теоретически.