Стальные гробы. Немецкие подводные лодки: секретные операции 1941-1945 гг. - Вернер Герберт

Я сказал, что она скоро снова услышит о наших успехах. И, решив, что не буду обсуждать с ней военные действия, переменил тему разговора:

— Как поживаете? Что с Труди? Виделась ли она со своим супругом в последнее время?

— С Труди все в порядке, — отвечала мать. — Ганс был здесь на Пасху. Его родители тоже приходили в гости. Их сильно бомбили в Дюссельдорфе, и они уехали в Шварцвальд, пока обстановка не улучшится. Нас тоже недавно бомбили, но не так ужасно, как в других местах.

— Как папа? — спросил я.

Мать разрыдалась. С заплаканным лицом она сообщила, что отца три месяца назад арестовало гестапо. Он все еще находился в заключении в городской тюрьме в Хам-мел ьгас се.

— Я не сообщала тебе об этом в своих письмах, — сказала она всхлипывая. — Не хотела; чтобы ты знал.

Разрываясь между удивлением и яростью, я добился от нее сбивчивого рассказа о том, что произошло. Отец поддерживал более чем дружеские и случайные отношения с молодой женщиной. Она служила в его фирме продолжительное время. Однажды отец потребовал от матери развода, желая жениться на этой женщине. Но его арестовали не поэтому. Причина была другая. Женщина, которую он любил, оказалась еврейкой. Согласно официальной идеологии, такая связь считалась преступлением. А отец вдобавок укрыл ее от полиции. К несчастью, кто-то донес властям, что женщина — еврейка. Гестапо схватило и женщину, и отца. Ее бросили в концлагерь, отца — в тюрьму.

Арест отца привел меня в бешенство. Несправедливость по отношению к нему была проявлена властями не впервые. Зимой 1936 года деятельность финансовой компании отца и 36 других аналогичных фирм была прекращена. Просто потому, что они не отвечали политическим установкам руководителей Третьего рейха. Отца без объяснения или предупреждения лишили дела всей жизни. Он был вынужден начать бизнес заново в возрасте 46 лет. Только благодаря талантам и упорной работе ему удалось организовать новое дело и обеспечить семью.

Нелепая идеология властей не раз выходила за пределы разумного. Я лично был свидетелем «хрустальной ночи» во Франкфурте в 1938 году, когда разъяренные толпы носились по улицам, круша витрины и грабя еврейские магазины в присутствии безразличных к происходившему полицейских. Налетчики швыряли из окон еврейских квартир мебель, сбрасывали с балконов пианино, фарфоровую посуду, книги, настольные лампы, кухонную утварь. Когда заканчивалось разграбление всего наиболее ценного, остальные вещи складывались в кучу и поджигались. Помню, как отец вел меня между пожарищами на выручку друга-еврея. Мы пришли к нему в квартиру, когда она уже была разворована, а ее жильцы изгнаны. Я видел тогда на лице отца гнев и слезы.

Мы с отцом восприняли «хрустальную ночь» как событие постыдное и трагическое. Но осознавали бессмысленность бунта в безнадежных обстоятельствах. Я понимал, что в стране, которая была дорога мне, что-то неладно. Но мне пришлось уйти на войну в 19 лет. У меня не было ни времени, ни интереса разбираться в политике режима. Теперь, однако, эта политика непосредственно задевала меня и будила во мне мятежные чувства. Я решил, что должен разобраться с делом отца, даже если это повредит моей военной карьере.

Я немедленно отправился в отделение гестапо на Линденштрассе, находившееся недалеко от нашего дома. Морская форма и награды позволили мне пройти мимо охраны без лишних вопросов. Когда я вошел в просторный зал, секретарша за столом у входа поинтересовалась, чем могла быть полезной.

— Скажите, как мне увидеть оберштурмбанфюрера фон Молитора? — ответил я вопросом на вопрос, затем с улыбкой вручил секретарше свою визитную карточку и добавил: — Это будет сюрпризом для герра фон Молитора.

Я полагал, что ему редко приходилось видеть офицеров-подводников, да еще таких, чьи отцы сидят за решеткой.

Мне пришлось ждать встречи с оберштурмбанфюрером довольно долго. Времени было достаточно, чтобы обдумать план беседы. Затем секретарша провела меня в отлично меблированный кабинет и представила шефу СС в городе. Итак, передо мной был могущественный человек, которому стоило пошевелить пальцем, чтобы решить чью-либо судьбу. Этот офицер средних лет в серой полевой форме СС больше напоминал вальяжного бизнесмена, чем хладнокровного карателя.

Приветствие фон Молитора было столь же необычным, сколь его внешний вид.

— Приятно увидеть для разнообразия флотского офицера, — сказал он. — Я знаю, что вы служите в подводном флоте. Весьма интересная и увлекательная служба, не правда ли? Что я могу для вас сделать, лейтенант?

Я ответил ему ледяным тоном:

— Герр оберштурмбанфюрер, в вашей тюрьме содержится мой отец. Без всяких оснований. Я требую его немедленного освобождения.

Дружелюбную улыбку на его полном лице сменило выражение беспокойства. Он бросил взгляд на мою визитную карточку, снова прочел мое имя и затем произнес запинаясь:

— Мне не сообщали об аресте отца отличившегося моряка. К сожалению, лейтенант, должно быть, произошла ошибка. Я немедленно разберусь в этом деле.

Он что-то написал на листе бумаги и нажал кнопку вызова. Из другой двери вошел еще один секретарь и взял у шефа листок.

— Понимаете, лейтенант, меня не информируют по каждому конкретному случаю ареста. Но полагаю, вы пришли к нам только по делу своего отца?

— Разумеется. И я считаю причину его ареста…

Прежде чем я мог совершить большой промах, высказавшись резко, снова вошла секретарша и вручила фон Молитору другой лист бумаги.

Некоторое время он внимательно изучал его, затем сказал примирительным тоном:

— Лейтенант, теперь я в курсе дела. Вечером отец будет с вами. Уверен, что три месяца в заключении послужат ему уроком. Сожалею, что все так произошло. Но ваш отец не должен винить никого, кроме себя самого. Рад, что смог оказать вам услугу. Надеюсь, что ваш отпуск ничто больше не омрачит. Прощайте. Хайль Гитлер!

Быстро поднявшись, я коротко поблагодарил его. Конечно, никакой услуги шеф СС мне не оказывал, вряд ли он смог бы проигнорировать мое требование освободить отца. Я попрощался с фон Молитором традиционным военным приветствием и, когда вышел на улицу, вспомнил об искусительнице отца, тоже попавшей в заключение. Я сожалел, что не мог ей помочь. Только после войны, я узнал, что ей как-то удалось выжить.

Затем я пошел в офис отца, чтобы увидеть сестренку Труди впервые после свадьбы. Когда я сообщил ей, что отец будет к ужину дома, Труди расплакалась. Сквозь слезы она сказала: