Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

class="p1">Обычно поздней ночью, когда семья Кошкиных разбредалась по дому, Боб читал письма с родины. «Дорогой Боба, – писал ему папа Сева, – никогда и ни при каких обстоятельствах не возвращайся в этот забытый Богом город! Попробуй сделать всё, чтобы остаться там – в стране ежедневной демократии, возле моего замудоханного братца Шурика. Этот город не достоин твоей любви и памяти. Хватит того, что он сделал со мной, лишив веры, надежды и партийного стажа! Ни за что сюда не возвращайся! А если всё-таки вернёшься, очень прошу тебя поискать у каких-нибудь китайцев запасные диски для моей газонокосилки». Мама писала менее патетично, но не менее тревожно. Информировала, что в городе шепчутся о дефолте и новом отключении света. Будто банковские автоматы выдают одни крупные купюры, да и те меченые. И в питьевой воде будто нашли какую-то мутированную разновидность инфекционной палочки, и это – несмотря на еженедельное освящение речек и озёр, Бобочка, это несмотря на всю их социальную ломку! Судачат также, что отцы города получили китайские паспорта, передача ключей от городских ворот представителям китайской компартии – лишь вопрос времени. Намекают также, что вот-вот начнутся перебои с сахаром и мукой. Одним словом, – завершала мама, – жизнь полна обманов и тайн, и надо иметь железные нервы и холодное сердце, чтобы дослушать утренние новости хотя бы до прогноза погоды. Так что с нетерпением ждём тебя на нашей гостеприимной земле!

Куда интереснее и непосредственнее писал Жорик – другой его кузен, дипломированный медик, работник одной из круглосуточных аптек. Жорик писал длинные поучительные письма, переходил на морализаторство, не брезговал лирическими отступлениями. Писал, что Фома, их сосед по подъезду, начал встречаться с бывшей проституткой. Весь подъезд переживает. А Марик, их далекий родственник через тётю Марину, между делом спит со своей двоюродной сестрой. Никогда не знаешь, – комментировал эти случаи Жорик, – какие сюрпризы готовит тебе судьба. Главное при этом – не удивляться. Не забудь при случае передать приветствия Лилечке, нашей милой кузине.

О кузине Бобу можно было не напоминать. Лилит поселилась в его сердце, разведя там полный бедлам. С мыслью о ней он засыпал, с мыслью о ней он просыпался. С утра долго лежал на надувном матраце, где его разместили родственники, и слышал, как за стеной она просыпается и начинает в спешке собираться на занятия, как ищет одежду, как красится, как хватается за мобильный. Вечером, укладываясь спать, с замиранием разбитого сердца слушал, как она болтает с кем-то по скайпу, как готовится ко сну, как легко шуршит её одежда, как она сладко засыпает, как к ней во сне приходят киногерои и профессиональные футболисты. Несколько раз он видел, как она выходила из своей комнаты полураздетой, однажды она попросила его застегнуть ей бюстгальтер, но он не справился, тут ещё и Амалия проходила мимо, и всем троим стало неудобно. Время от времени он находил на кухне её трусики и воспринимал это как подтверждение существования всех святых. Иногда она возвращалась под утро, и тогда Амалия устраивала скандал, а Боб лежал на матраце и сходил с ума от ревности и сострадания. День Независимости праздновали тихо и по-семейному, Лилит была невнимательна, с Бобом почти не разговаривала, родителей не замечала. Боб прикладывался к сухому калифорнийскому и вёл дискуссию с дядей Алексом о влиянии американской демократии на нефтяной рынок. Амалия поддала уже с утра и теперь была целиком на стороне Боба. На том и разошлись. С Лилит ничего не складывалось. Боб безнадёжно захандрил. Еще раз заглянул в украинский клуб. Там его снова приняли за ирландца, но на этот раз почему-то побили. Солнце над Филадельфией светило отстранённо. Ветер был проникнут унынием. Хотелось повеситься, лучше всего в её комнате, лучше всего ненадолго. Он пробовал писать ей письма. Пробовал подстеречь ночью возле её дверей. Но всё было напрасным, и лето уходило, унося с собой все его надежды и мечтания. Лилит на каникулах совсем утратила совесть и приходила домой разве что за чистой одеждой.

И вот где-то в начале августа, когда до самолёта оставалось каких-то четыре дня, тётя Амалия предложила устроить пати. На пати пришла сама Амалия и Боб. Лилит их компанию решительно проигнорировала, а дядя Алекс застрял где-то на работе, перезвонил и посоветовал начинать без него. Амалия пила и жаловалась на семейную жизнь, на чёрствость мужа и детскую неблагодарность, Боб, как мог, её успокаивал, да-да, говорил: чёрствость, неблагодарность, чёрт знает что. Ближе к двенадцати Амалия решила перезвонить дочке. Сразу же начала ругаться, кричала, плакала, угрожала. Неожиданно передала трубку Бобу. Что там у вас происходит? – услышал он спокойный и холодный голос Лилит. Боб осмотрелся. Амалия плакала в углу, не выпуская из пальцев свою сигарету. Стол заставлен пустыми бутылками. У нас пати, – объяснил он кузине. Хорошо, – ответила та, – тогда делаем так: уложи её спать. И сам ложись. Я скоро буду. В голосе её уже не было металлических ноток, более того – Боб понял, к чему она вела. Ясно, – подумал, – вот оно, она всё спланировала, она всё продумала, именно так – ложись, но не засыпай, дождись меня, я скоро буду, я уже спешу. Говорила она, что уже спешит? Понятно, что говорила, он слышал это своими ушами. И тогда Боб помог Амалии подняться на второй этаж, а когда она упала на кровать, не снимая вечернего домашнего халата, кинулся к себе и стал готовиться к приходу Лилит. Убрал грязную одежду, отнёс на кухню немытую посуду, зажёг свечку, от неё загорелись какие-то журналы, залил всё это водой, потом лихорадочно проветривал комнату, долго закрывал окно, не смог, остался спать на сквозняке. Ждал десять минут, потом двадцать, потом сорок. Постепенно его охватывало разочарование. Глаза устали вглядываться в темноту. Вдруг в коридоре что-то скрипнуло. Двери, сразу же догадался он, входные двери. Это она. В коридоре раздались неуверенные шаги, кто-то пару раз наткнулся на стену, двери в его комнату скрипнули, тёплый женский силуэт раздвинул мрак и опустился рядом с ним. И прежде чем начать заготовленную речь о непреодолимости страсти и неотвратимости искушения, он разглядел над собой выцветшие кудри тёти Амалии, с ужасом отметил ментоловую сигарету в её правой руке и с отчаянием почувствовал её левую руку на своём животе. И прежде чем тётя Амалия успела сделать для него что-то пусть и не приятное, но, по крайней мере, полезное, нервы его не выдержали, разорвались, как капроновые струны, и накопленные им за эти два месяца тоска и воздержание вырвались наружу, хороня все надежды тёти Амалии на долгую бессонную ночь,