Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

причёски и купальники главных действующих лиц. Больше всех перепадало, конечно, дяде Алексу. Как в каждой семье, прозевавшей свой шанс на развод, отношения между ними держались на взаимном прессинге, поэтому тётя Амалия с радостью открыла огонь изо всех батарей и взялась добивать несчастного дядю Алекса, тыча ему в нос несоответствием жизненных запросов и социального статуса. Алекса хватило ненадолго: где-то между пастой и кокосовым печеньем он со всеми попрощался, пожелал племяннику сладких снов и выразил твёрдое убеждение, что Америка, как колыбель демократии, сделает из него человека, то есть он не повторит ошибок его прибабахнутого братика Севы и станет достойным членом открытого общества. Тётя Амалия предложила считать это тостом. Лилит прижалась к Бобу с левого бока.

Оказавшись между двумя женщинами, Боб размяк и успокоился. В конце концов он сделал всё, о чём просил его отец, – нашел ошмётки разбросанного по свету семейства, собрал вместе всех Кошкиных, восстановил равновесие, услышал зов крови. Ведь что такое семейные отношения? Память об умерших, забота о продолжении рода. Кстати, о продолжении рода, – подумал Боб и бросил осторожный взгляд на Лилит. Та напоминала свою маму – невысокая, такие же широкие бёдра, такая же высокая причёска и яркие, сочные губы. Мама и сейчас выглядела вполне прилично, особенно при её образе жизни. Смотря на неё, можно было предсказать, что ждёт Лилит лет этак через двадцать. То есть можно было предсказать, что ничего хорошего её не ждёт. «Отсутствие достаточно прозрачных механизмов, – размышлял по этому поводу Боб в письме к папе Севе, – что обеспечивают наше продвижение социальными лифтами, часто обращает нас к делам принципиально интимным, как то: семейная жизнь, религиозная заангажированность или просто ежедневные медитации. Хотя большей частью всё заканчивается наркологией». Лилит всё время сидела рядом, потом и совсем прижалась к нему своим горячим бедром, отпускала критические реплики в отношении местных филадельфийских порядков, хвалила Боба за его чёткие жизненные убеждения, жевала резинку и пахла какими-то убийственными ароматическими маслами. Хорошо было бы её завалить, – думал Боб, рассказывая женщинам о проблемах посттоталитаризма и ксенофобии в родном городе. – Правда, она моя кузина. Как это могут трактовать? Тут, в стране перманентной демократии, такие вещи, наверное, и не приветствуются. Как-то это совсем уж по-восточному – спать с живой кузиной, есть в этом что-то безнадёжно наше, посттоталитарное. Поэтому он повернулся к тёте Амалии, продолжая чувствовать жгучий огонь девичьего тела и жадно ловя ноздрями пахнущий возбуждающим ароматом воздух.

Тетя Амалия тем временем тоже разошлась, курила ментоловые сигареты, копалась ножом в охладевшей, как покойник после долгой и неудачной операции, пасте и рассказывала о скитаниях их семьи, о долгих годах изгнания, о путешествиях в товарных вагонах и корабельных трюмах, о буферных зонах и химической обработке одежды, о запахе свободы и равных возможностях, о выдавливании из себя раба, о перманентной демократии как условии жизненного равновесия и мультикультурализме как основе мирного сожительства даже с неграми. Ближе нам по духу и моральным устоям, – говорила она Бобу резким пьяным голосом, – безусловно, украинцы. Они все националисты. Это нас объединяет. Боб не находил в её словах очевидной логики, но сама тема ему нравилась. На вопрос, как там, на родине, какие новости, какая ситуация, отвечал так: безусловно, мы все являемся свидетелями исторических катаклизмов, что неумолимо и бесповоротно меняют жизнь города и его жителей. После долгих лет борьбы к власти в мегаполисе пришли жрецы, фокусники и чревовещатели. Воспользовавшись оставленными без присмотра социальными лифтами и оказавшись на вершине политической пирамиды, они взялись за разрешение наиглавнейших проблем городского самоуправления. Так, прежде всего, были подправлены и укреплены городские стены, особенно с восточной стороны, откуда, как обычно, ожидается опасность в виде кочевых приграничных племён. Сразу за этим состоялись глобальные перемены в городской застройке, в частности, через главные улицы в центральной части города было проложено два новых проспекта, один из которых протянулся от восточных ворот до западных, другой – от северных мостов до южных котловин. В месте пересечения соорудили пирамиду, символизирующую архитектурную адекватность и финансовую прозрачность новой власти. Обычным стало проведение массовых акций поклонения культу предков и еженедельное освящение речной воды с целью её дальнейшего использования в коммунальном хозяйстве. Увеличилось число знамён. На знамёнах, – вдохновенно продолжал Боб, – изображены прежде всего львы, шакалы и боевые петухи, что должно было бы свидетельствовать о твердой настроенности новой власти на дальнейшую социальную ломку. Но вопреки всем очевидным и неоспоримым реформам, проведённым в последнее время, проблема посттоталитаризма и ксенофобии, по отрывочным свидетельствам Боба, никуда не исчезла. Поэтому я, скажем, – сухо констатировал он, – лишён малейшего шанса на какое-либо продвижение кверху, даже самыми дрянными социальными лифтами. И всё, что выпадает на мой жизненный жребий, – это печальное тление в тесных переулках пригородного гетто, свинцовое ярмо неадаптированности, неутешительное созерцание общественной дифференциации и религиозной нетерпимости. Эти суки, – плакал Боб, хватая тётю Амалию то за руку, то за колено, – никогда, вы слышите, никогда не позволят мне твёрдо стать на ноги!

Тетя Амалия слушала, нервно стиснув губы. Лилит гладила его по плечу, от чего Боб плакал ещё рьянее. И только когда ближе к полуночи, после очередной бутылки калифорнийского, когда он завёл разговор о двухголовых работниках муниципалитета, в чьи обязанности входит руководство сектором образования и сжигание ведьм на центральном рынке, тетя Амалия собралась-таки с духом и предложила всем спать, желательно дома, желательно отдельно. На прощание высказала четкую уверенность в том, что Боб сделал правильный выбор и что Америка, эта колыбель мультикультурализма, сделает-таки из него человека. Если он, понятно, будет вести себя по-человечески.

Утром на пасту было больно смотреть.

Так начались его филадельфийские будни. Заниматься особенно не было чем, на работу его никто не звал, обратный самолёт, билет на который Боб на всякий случай взял, был только через два месяца – можно было познавать действительность и погружаться в неведомое. В первые дни по приезде Боб сфотографировался с памятником Сталлоне и посетил украинский клуб. В клубе подискутировал о национализме с молодыми, рождёнными в Америке украинцами. Боба за его густые рыжие баки и ужасное произношение приняли за ирландца. Еще удивлялись, откуда этот траханый ирландец знает имена всех украинских депутатов. Мерялись силой на кулаках, пели бандеровские песни. Боб пытался при этом громко протестовать, но всем казалось, что он подпевает, столько в его голосе было чувств и чисто ирландской любви к Украине. Потом Боб уснул. Сидя. Ему вызвали такси. Встал вопрос, куда везти. Нашли его мобильный, увидели на заставке фото с памятником Сталлоне. Туда и отвезли.