Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

Израиль Иосифович должен был принять православную христианскую веру, чтобы законно жениться на русской, на православной, но у него были дети и были отцы, а новая жена не настаивала на законном браке.

Недели через две после разговора Бабенина с князем выехала из бабенинских ворот на паре в дышлах – в артистическом платье, под зонтиком Софья Фамусова – и проехала в аптеку к Лизе, в гости к подруге.

Израиль Иосифович был приветлив ко всем, кто был приветлив к нему.

Лиза поехала к Софье с ответным визитом.

У Софьи и Лизы вдруг появилось по дамскому седлу и амазонке. Шиллер приобрел для себя английское седло. И Шиллер на английском, Бабенин на кавалерийском-офицерском – на лошадях из полицейского участка – сопровождали дам к Козьей горке, к реке, купаться и пить у лешего в сторожке молоко. А затем дамы появились на – первых в Камынске – велосипедах; передние колеса у велосипедов были больше задних, точно дамы по ровному месту ехали в гору, и одевались дамы к велосипеду в небывалые костюмы – в жюб-кюлоты – в юбки-штаны.

Ни к Бабенину, ни к Шиллеру никто не ходил, никуда не ходили ни Бабенин, ни Шиллер, и даже ощущали себя ввиду этого личностями исключительными, хотя попросту говоря их никто к себе не пускал. Осенью, когда под дождями месилась грязь, артистки при Дворянском Клубе организовали постоянный драматический кружок под названием «Вечерняя заря», где брали себе главные роли и режиссировали. Шиллер играл благородных отцов. Любители-мужчины найдены были в казначействе, женщины – на телеграфе, старые девы, ибо по имперским законам женщины-чиновники почтово-телеграфного ведомства не имели права быть в замужестве. Шиллер приглашал к себе Софью с супругом, Софья приглашала к себе Шиллера с женой, – хочешь не хочешь, они говорили о «нравах провинции», о «предрассудках». Молодые и необыкновенные жены заставляли мужей быть в подтянутом состоянии, оба супруга на ночь на сон под носы себе надевали наусники, хранившие бравую форму усов, чем аптекарь и исправник достигали внешнего сходства. Дэка и Родэка учились в местной прогимназии, Шиллер отправил старшую Маргариту к брату в Смоленск. Жизнь устроилась.

Генерал Федотов по-прежнему не кланялся с Бабениным, англоконсерватор, каждый день готовивший себя к войне. Он помнил еще времена Николая Первого, считал их правильными и, хотя не служил при Николае, все ж именовал себя николаевским солдатом. Он дрался под Плевной. Освобождение крестьян считал он надувательством – и крестьян, и помещиков. Он читал английские и военные романы. До генерала дослужился он усердием. Много позже Плевны, перед отставкой он женился на старой деве, родил сына, – но быт его протекал помимо жены, и жены его никто никогда не видал. Генерал почивал на походной кровати, питался солдатским пайком, каждое утро выливая на себя ледяной воды, ожидал начала военных операций, ибо война являлась для него естественным мужским состоянием. Сын с пеленок умел маршировать. Жена передвигалась тенью. Естественно, находился генерал в жестоком одиночестве, и ближе жены, ближе сына был генералу громадный его сенбернар, исполнявший сторожевую службу и приносивший трижды в день из казарм караульной роты судки с харчами.

Князь Верейский блюл нравы дворян, как земский начальник Разбойщин блюл крестьянские нравы. Князь недоумевал наедине с самим собою: он видел своими глазами и знал на фактах: с шестьдесят первого года судьбы крестьянства, хранимого им, сломаны – князю казалось – самим же дворянством. Бабенин не шел в счет, не столбовой и не помещик, и тем не менее – гражданские браки… Как хранить эти дворянские судьбы – и даже не только хранить, но создавать их процветание? – Князь устанавливал скорбно: помещик беднел и, беднея, дичал – вплоть до гражданского брака!.. Сам князь обладал имением с усадьбой, с каменным домом в девятнадцать комнат, с колоннами. Дом построен был дедом. Дед отапливал весь этот дом, при отце отапливалась четверть дома, – а Виталий Аристархович совсем не отапливал, приезжая в усадьбу лишь летом. Вольное Экономическое Общество в шестидесятых годах оповещало о новых принципах сельского хозяйства в полуизвестной Америке, – большие участки посевов, усовершенствованные машины, химическое удобрение, – Общество печатало советы российским помещикам. Конечно, разумно, – сам князь знаком был даже с теорией «тюненевских поясов» и одобрял ее, – конечно, разумно, – на то и существовал Дворянский Банк, – взять ссуду, оборудовать хозяйство по-американски, ввести семиполье, купить симменталов, провести к имению железнодорожную ветку, построить винокуренный завод, молочную ферму на отбросах с завода… Но – как-то так получилось, – деньги из Банка были взяты еще отцом, бестолково прожиты, а имение обрабатывалось детьми и внуками тех самых отцов и дедов, которые обрабатывали эти ж земли при крепостном праве, – и теми ж самыми трехпольными способами, – с тою лишь разницей, что деды-мужики, работая на деда-князя, отдавали князю натуру, снятую с полей, а теперь сыновья и внуки платили Виталию Аристарховичу деньгами арендную плату. Собирая через приказчика рубли с крестьян, Виталий Аристархович печально полагал, что он – «капитализируется», – а капитализм он презирал не менее генерала Федотова… – Виталий Аристархович страдал оттого, что никак и никому не обязательно было доподлинное знание: художник Нагорный был вправе начинать летоисчисление от Фридриха Барбароссы, как вправе генерал Федотов, кроме английских романов, читать Четьи-Минеи сорок лет подряд на каждый день, – как учитель Богородский и доктор Криворотое одновременно увлекались – один толстовством, в силу чего вегетарьянствовал, а другой – Бюхнером и Эрнстом Геккелем, ради коих хоронился инфекции и отрицал простуду, – истину каждый искал по-своему, и князь Верейский Виталий Аристархович возлюбил эпоху Александра Первого по романам того времени, по московским и деревенским главам романов. Князю казалось, что тогдашнее время было – «некапиталистическим», – и было медленным, сердечным, как Карамзин, семейственным и философским. Князь играл на рояле, любил сумерки, любил гостей в сумеречный час и домашние концерты. Дом его был обставлен мебелью александровских времен. Дочь Оленька обучалась у бонны и мамы. Князь декламировал Апухтина и Фета. Рассчитываясь с кучером, кухаркой и горничными, князь оставлял им деньги на кухне, на краешке стола под шелковым своим носовым платком…

И князь Верейский никак не походил – блюститель дворянства – на крестьянского блюстителя Афиногена Корниловича Разбойщина. Земский начальник Разбойщин, кучера которому не полагалось, – этот от кухарки требовал расписку в получении жалованья, где вместо подписи по безграмотности ставился крестик, заверенный дежурным на кухне десятским иль сотским. Ездил Разбойщин исключительно на крестьянских лошадях. Князь Верейский раза два в году устраивал благотворительные балы, по примеру александровской эпохи, но для современных целей – в пользу Общества Народной Трезвости, в пользу детского сиротского приюта, на рождественскую елку в женской прогимназии, – и князь знал опытом: к Разбойщину с подписным листом посылать бессмысленно, Разбойщин не подпишется, спрячется на кухню от подписного листа, скажется отсутствующим – в силу своего происхождения от дьяков и подьячих времен царя Алексея Михайловича.

Разбойщин блюл крестьянские нравы на помощь помещикам и государству. Земскому начальнику не полагалось знать таких слов, как, например, – кризис, – и Разбойщин никак не знал, что вообще-то земские начальники возникли именно из-за кризиса. На английских и германских биржах цены на хлеб падали совсем не вровень тому, как стояли в Российской империи арендные цены на земельные угодья, – «мужик» – по здравому смыслу – должен был бунтовать, императоры никогда не забывали «о пугачевщине»: этих тонкостей Разбойщину знать не полагалось, но Разбойщин знал отлично, зачем он приехал в Камынск на смену выборным от дворянства мировым судьям, – в строгости, в защите того же дворянства. И Разбойщин знал, что у того же князя Верейского в сельце его Верейском, как доносил Разбойщин –

«…сельское население постепенно пришло к полному разорению и воспитало в себе злобу к его сиятельству… в текущем году, поразившем уезд недородом хлебов и трав, верейковцы обратились к его сиятельству с настоятельной просьбой снизить им арендные расценки, но удовлетворения не получили, в силу чего крестьянин сельца Чертанова Иван Нефедов произносил противозаконные речи, грозился пустить „красного петуха“, написать жалобу его императорскому величеству… и был осужден мною по вышеизложенным причинам на шесть месяцев тюремного заключения…»

Так писал Разбойщин о селе Верейском, а о графе Уварове, покорителе женских сердец, писал иначе: