Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

– Воробушек! – ты это что же, брат, трусишь?!

Сын на момент глянул в сторону отца, он не видел отца до этого; и этого момента было достаточно, чтобы все переменилось; лицо сына изобразило угрозу, он грозно крикнул: «Ких! ких!», и он со скоростью четвероногого жука ползком и грозно бросился на противника, навстречу врагу; он нападал на врага; в руках его был васильковый стебелек; совершенно по-боевому он замахнулся васильком на курицу; он был грозен, уверенный в победе и в том, что его защитит отец; он делал грозный вид, чтобы запугать врага; в руках у него была дубина (та самая, с которой началась человеческая цивилизация, отличавшая человека от зверя), дубиною служил стебелек василька; дубина была взята сознательно. В саду над сыном и над курицей цвели липы и цвело солнце. Сын, кусочек человеческого мяса, созрел в человека. Отцу и эпохе надо было позаботиться, чтобы человек вырос в гражданина бесклассового общества, для того, чтобы социализмом вытравить тот древний – и страшный инстинкт, который прошел через все века человечества до социализма, – инстинкт дубины.

Восемнадцатого июля к художникам прибыли дорогие гости – на автомобиле с женою приехал из Иванова Сергей Петрович Аггеев, на аэроплане из Москвы прилетел с женою и дочерью заместитель всесоюзного автодорожного мастера Цудортранса (того самого, которого часто поминал Яков Андреевич Синицин), прилетел Михаил Осипович Лифшиц. Их ждали, и все же они приехали неожиданно – во всяком случае, баран «на ногах», которого должны были художники на берегу Люлеха за рыбною ловлей превратить в шашлык по рецептам, вывезенным с Кавказа Котухиным и Маркичевым, – баран оказался в стаде, а стада на полдни не пригоняли, а стада в лесу не нашли, – и дорогие гости были встречены не шашлыком, но традиционным холодцом, капустой, солеными огурцами, яичницей с зеленым луком и, конечно, чарою серебряной, на золотом блюде поставленной. Дорогие гости ходили из дома в дом знатнейших художников, чтобы никого не обидеть, ходили, окруженные художниками и песнями, смотрели работы художников, выслушивали легенды и истины об охоте и о сенокосе, и все это было точь-в-точь, как на миниатюрах гулянок и демонстраций. Гости уехали ввечеру. Художники были возбуждены. В возбуждении изумленный народ пел чарочку серебряную, на золотом блюде поставленную – «всем, всем, всем!..».

Ввечеру пригнали стадо, вместе со стадом пришел баран, купленный «на ногах», – и художники, пусть без гостей – («уж как жаль, что вот так-то получилось, без дорогих гостей приходится, конечно, да… да, это уж да!»), – художники отправились на Люлех жарить барана, слушать берендеев лес и есть кавказское кушание – шашлык. Когда стемнел лес и пошли туманы полночи, когда прогорел маркичевский костер, Дмитрий Николаевич Буторин пел свою биографию:

На заре туманной юностиВсей душой любил я девицу.…С ней зима – весна, ночь – ясный день…Не забыть мне, как последний разЯ сказал ей, – прости, милая!..

А совсем уже за полночь, когда были одни только дыдыкинские звезды во мраке, когда деревья пододвинулись к кострищу, подернувшемуся пеплом, художники, поговорив о сенокосе, который начинался с понедельника, заговорили – о кладе от Пятого года. Он был зарыт под окнами, под третьим окном со двора около маркичевской избы. И художники решили наутро же откапывать клад.

Это было воскресенье. В три часа дня художники пришли с лопатами к дому Ивана Васильевича Маркичева. Была вырыта яма аршина в три глубиной против третьего окна. Рыли под вторым окном. Рыли ближе к первому. Перекопали весь двор Ивана Васильевича Маркичева, Ивана Забелого, заслуженного деятеля искусств.

И клада не нашли, не выкопали.

– Да… конечно, это уж да…

– Пистон, как же ты не помнишь, где ж ты его закапывал?

– Да, ишь, тридцать лет прошло… Я его ночью копал, действительно, вот на этом месте и не так глубо-г ко… А копать – копал – на этом самом месте!

Клада не нашли, не отнесли его в музей, как собирались. Решили клад искать заново. Клад остался в жизни, бывший, как Красная Талка, от которой также ничего не осталось на ее месте; в начале революции, в годы восемнадцатый-девятнадцатый, когда ивановцы трудно голодали и мерзнули, лес на Красной Талке был сведен ивановскими рабочими на дрова; поле около Талки, где собирались рабочие, за тридцать лет застроено рабочими поселками; около моста, который сейчас проведен через Талку, как раз на той излучине, где была лесная сторожка, стоит цементный памятник – на том месте, где в Пятом году был убит, растоптан сапогами черносотенной сволочи Федор Афанасьевич Афанасьев, по кличке Отец, один из руководителей большевистской рабочей ивановской организации Пятого года; на горе за памятником, где тридцать лет тому назад рос дремучий лес, сейчас разместились огороды. Талка навсегда останется заповедником революционных памятей, пусть от нее ничего не осталось. Какая жизнь, какая жизнь начиналась на этих берегах дремучей лесной реки!.. – пусть нет уже этого леса, пусть туда наступил город – все же Талка – заповедник!..

А в понедельник, в три часа утра, художники пошли на сенокос. Травы уже созрели. Впереди шли мужчины с косами на плечах, рядами, – женщины за ними ворошили травы. Под косами падали на землю созревшие пыреи, ромашки, кашки, щавели, иваны-да-марьи. Художники заботливо обходили косами осоку, мордву, чертополох, полынку. Под косами падали благородные травы, на полях происходили события, сошедшие с лаков Баканова, Ватагина, Зубкова. Траву косили художники и колхозники вместе, те и другие – артельщики.

А двадцать первого июля, часов в двенадцать ночи, когда свет был уже погашен и из-за открытого окна тянуло запахом свежего сена, запахом, которым пропахнул весь Палех, – у избы Арбекова рявкнул автомобиль. – Постучали. Арбеков спросил:

– Кто там?

– А это я приехал за вами, – Сергей Иванович услыхал голос Якова Андреевича. – У меня вчера отпуск начался, и сегодня утром я выехал из Москвы. Я за вами заехал, Сергей Иванович. Чего вам тут второй месяц с богомазами сидеть, небось замучились, как с тем монахом, который с нами из Москвы до Суздали ехал!.. Я составил маршрут, – осмотрим Ярославский автозавод, на Горьковский заедем. Можно Ивановский текстиль обследовать. Ознакомимся с нашей соцпромышленностью. На Балахне побываем. Я в автомобиле усовершенствование сделал, – пристроил к потолку походную люльку, как у американцев, на пружинах. Воробушек будет в ней спать, как дома, ни на одном ухабе не тряхнет. Также сделал походную керосинку. Заехал за всем вашим семейством. Имеется палатка. Ознакомимся с промышленностью. У меня отпуск со вчерашнего дня. Заедем в Углич, обследуем, как его там затапливают.

– Вы чего же телеграммы не прислали? – спросил Сергей Иванович.

Яков Андреевич ответил:

– Н-ну, телеграммы… это к чему ж, бумагу марать? – мне заехать удобней. У меня все предусмотрено, ночлег, питание. Спать будем в лесу, умываться по рекам, – ознакомимся с социалистической промышленностью. А телеграмма – зря деньги тратить!

Глава последняя

Палех – Иваново – Ярославль – Иваново – Горький – Суздаль – Владимир – Балахна.

Лагодехская заготовка табака – Сясь – Турксиб – Палех – Иваново – «№ 504 Iswestia Ziks Jemen Sanaa Аравия». – «Урумчи. Запади. Китай» – «Sydney MSW. Австралия» – «Pretoria. Южн. Америка» – СССР – СССР – СССР –

За окнами на тесном дворе зисы грузились газетными тюками. Свежая бумага привозилась с вокзалов, с Сяси и из Балахны. Газетные тюки шли на вокзалы – семь вагонов бумаги и полторы тысячи килограмм типографской краски в каждом ежедневном выпуске газеты. На парадном «Известий» работал лифт, как термометр, поднимаясь от нуля первого до температуры шестого этажа, до редакционных кабинетов, до мозга газеты. Лифт ходил по этажам температур страны. В одном из номеров «Известий», – то есть на семи вагонах бумаги и полутора тысячами килограммов типографской краски, – был напечатан небольшой подвал Арбекова о Палехе. Это было осенью. Роман Архипович работал в лесу, промерз и затемно возвращался домой. На колхозной конюшне он распрягал голиковского коня. На пороге дома он соскреб грязь с сапог, вошел в избу, промокший и усталый. Подросток-сын, ученик живописного техникума, протянул газету, сказал весело:

– О нас! – о нас написано!..

Глаза Романа Архиповича сделались веселыми и испуганными одновременно, никак не усталыми.

Палех, 11 июня – 28 июля 1935 г.

Соляной амбар*

«Философы лишь различным образом объясняли мир, дело заключается в том, чтобы изменить его».

«Неуклюжая кляча обывательского разума, конечно, останавливается в недоумении перед гранью, отделяющей сущность от явления. Если, однако, ты отправился на охоту по очень изрытой ухабами дороге абстрактного мышления, то не садись на клячу».