Чернокнижник - Максим Войлошников

Помимо поэтических творений Лодья продолжал развивать мозаичное искусство, вкладывая в свои произведения не только необычайное умение, но и нечто еще, невыразимое и величественное. Именно тогда он создал самое известное мозаичное свое полотно: «Взятие Полоцка Иоанном Грозным в 1563 году». В этой картине был явственный намек на возвращение русскими властителями утраченного во время Батыева нашествия отеческого наследия, к каковому Лодья относил и восточнопрусские земли, некогда подчинявшиеся славянским князьям. Именно оттуда, из западных прибалтийских земель он выводил и основателя первой русской династии — князя Рюрика. И, конечно, православные части Польши, которые России надлежало потребовать у союзников после победы над пруссаками, в оплату за помощь, оказанную Вене в возвращении богатой Силезии.

Иоанн на картине Лодьи, впрочем, выглядел совсем не православным воителем — он казался на ней темным колдуном, каким, вероятно, и был… Он был подобен, по выражению академика, «темной сердцевине сияющего пламени русского величия».

Естественно, что те, кого Лодья задевал в своих произведениях даже намеками, не стали молчать: они тут же принялись дружно хулить и поносить академика.

В новом журнале «Трудолюбивая пчела», выходившем под редакцией известного литератора Сумарокова, Лодья подвергся обвинению и в занятии темными делами, и в богохульстве, и даже в невежестве… Большая редакционная статья «Долой науку!» велеречивым слогом описывала бескрайнее русское поле, выгоды бытия великой зерновой державой, содержала живописные очерки о том, как сладко щупать на заре румяных деревенских девок и в какую хорошую цену идут они на астраханском торгу у хивинских купцов… Крайне отрицательно отзывались тут о дымных и грязных заводах, пышущих адской топкой литейных, темных пропастях шахт, приравнивая всю эту скверну к проискам нечистого.

Как раз в это время всесильному Петру Шувалову, как и предсказывал Гавриил Степанович, пришлось срочно строить новый железоделательный завод, дабы обеспечить материалами продолжающиеся боевые действия. При строительстве печей его консультировал Лодья. Благодаря этому сияющие белым и зеленым пламенем печи в рекордно быстрые сроки пролили в изложницы первые струи расплавленного металла.

«Казалось, раскаленная печь, где кипит металл, — это его бог, которого он достиг, он сам — языческий жрец в кожаном фартухе, а струя жидкого огня, истекающая из домны, это сакральное жертвоприношение!» — такое интересное воспоминание о маститом академике, явившемся налаживать производственный процесс, оставил мемуарист того времени, побывавший на пуске завода.

Теперь изобретенные оружейниками Шувалова тонкостенные «единороги», полупушки-полугаубицы, наносившие противнику чудовищный урон в ближнем бою, можно было отливать в массовых количествах, что и сказалось на кампании следующего года.

Наконец Лодья выпустил «Слово о сбережении русского народа», где изложил меры, которые уже приняты или должно принять для приумножения отечественного населения.

— Да он, негодяй, похваляется тем, что всякими колдовскими мерами оградил Отечество от эпидемий и пропагандирует насаждение среди темных мужиков основ гигиены! Этак он будет призывать воевать одними пушками, чтобы солдат сберечь! — возмущались многие чиновные господа.

— Он еретик, желающий препятствовать Божьему соизволению над нами! — возмущались архиепископы Тамбовский, Рязанский и Костромской.

Однако добиться суда над академиком им снова не удалось.

Глава 44. Победоносное сражение

Командовать армией в кампании 1759 года императрица назначила шестидесятилетнего генерал-аншефа Петра Семеновича Салтыкова. В нем текла кровь как родственников Анны Иоанновны, так и Артемия Волынского, и палача и жертвы. Генерал прежде руководил резервным Обсервационным корпусом, детищем Шувалова. То было войско сборное, он сделал его хоть немного боеспособным. Теперь от него ждали нового чуда. Генерал имел в своей биографии войну за польское наследство и шведскую, которые обе не были крупными. «Седенький, маленький и простоватый старичок» — вот как отзывались о нем те, кто видел его лишь мельком. Но генерал-аншеф и Гавриил Лодья нашли несколько часов для беседы с глазу на глаз, перед отправлением командующего в войска. С генералом в обозе ехали множество ящиков с водкой в бутылках от Лодьи, предназначенной для обеспечения всех командиров, начиная от ротных. А кроме того, везли большое количество шуваловских «единорогов» на замену потерянным и устаревшим орудиям.

Летом пятидесятитысячное русское войско двинулось на Силезию для соединения с австрийцами. В начале июля оно выдержало сражение с корпусом генерала Веделя — соотношение сил было такое же, как при Гросс-Егерсдорфе, но пруссак потерял треть своих войск, а потери русских представляли большей частью раненые. Затем Салтыков двинулся дальше. Но и это горячее дело, и иные причины привели к тому, что к Франкфурту-на-Одере к концу месяца пришла только сорок одна тысяча русских. У деревни Кунерсдорф к ним присоединилось более восемнадцати тысяч австрийцев корпуса генерала Лаудона. Здесь их и застал Фридрих II с сорока восемью тысячами солдат. Пушек у него было всего на одну пятую меньше, чем у союзников. Однако у русских пушки были уже не те, что в прошлом году: в их числе оказалось много «единорогов».

Войско Салтыкова ослабляли полки Обсервационного корпуса, сильно пострадавшие в прошлом году под Цорндорфом и поэтому укомплектованные новобранцами. Но и у Фридриха в пополнении были в основном военнопленные, которые в критической ситуации охотно дезертировали, что отнюдь не усиливало пруссаков. Поле боя представляло собой три высоты, разделенные оврагами. Фридрих опять совершил обходной маневр, но разворот фронта в обратную сторону позицию Салтыкова не сильно ухудшил. На высоте на левом фланге тот поставил слабые полки Обсервационного корпуса, на центральной горке окопались лучшие полки во главе с Румянцевым. На правом фланге, которым командовал Фермор, значительную часть войск, как и в резерве, составляли австрийцы.

Как обычно, вначале король исполнил свою утреннюю мелодию на флейте. Излюбленным инструментом Фридриха Великого была флейта из человеческой берцовой кости. Перед боем он садился в своей палатке, играл на ней, и пред его мысленным взором, точно фигурки на шахматной доске, передвигались полки и батальоны, и музыка эта продолжалась до тех пор, пока ему не становилось ясно, как выиграть полевое сражение с французами или как выбить австрийцев с их неприступной позиции.