Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

Тело халифа Хишама выкопали в Рустафе. Оно осталось нетленным, исчез только кончик носа. Абдаллах сам нанес трупу восемьдесят ударов плетью, а потом сжег.

От Валида на дне могилы не осталось ничего, кроме горстки черного праха, который и сжечь-то было невозможно.

И только праведный Омар заслужил покой, только его кости не рубили, не жгли, не расшвыривали по улицам и пустырям.

А Абдаллах, уже эмир всей Сирии, из Дамаска направился к Фустату, в страну Миср, где стоят пирамиды, огромные, как горы. И когда нежаркое лето на берегах Заба уже кончилось, он настиг, все-таки настиг в Мисре последнего из Омейядов.

Убили Марвана по кличке Ишак в каком-то городке Бусир недалеко от Файюмского оазиса. Бой был недолог, после чего старика, пытавшегося спрятаться в храме поклонников пророка Исы, быстро обезглавили, а голову послали Проливающему — ас-Саффаху.

Пошли и за женами и дочерьми Марвана, уже успевшими спрятаться в храме. И тут на пороге убийцы столкнулись с одним из евнухов Марвана, с трудом удерживавшим в руках меч. Люди в черных одеждах заломили ему руки за спину и начали задавать вопросы.

«Марван потребовал, чтобы я отрубил головы всем его женам и дочерям, если его убьют, — отвечал раб. — Но пощадите меня; потому что если вы меня убьете, то клянусь богом, сгинет без следа наследство пророка!»

А ты бы поосторожнее говорил о таких вещах, предупредили его.

И раб повел их за пределы городка, туда, где начинались пески, и сказал: копайте здесь.

Так были найдены зарытые Марваном полосатый плащ пророка, перстень его и посох, на который пророк опирался, когда проповедовал.

Амир ибн Исмаил, убивший Марвана, послал реликвии Абдаллаху, а тот — Проливающему. О том же, где похоронено обезглавленное тело последнего из Омейядов, не знает никто.

Получил свое и Абу Салама. Радостный, возвращался он от ас-Саффаха, прижимая к груди дар нового повелителя — парадные одежды, от длинного плаща из черной ткани с золотой нитью и короткой куртки — кабы до высокой калансувы, дополненной тюрбаном.

Ему позволили умереть счастливым, потому что старые заслуги его были велики, поэтому за свои более поздние дела он всего лишь получил в переулке нож в спину. «Длинный и тонкий нож», как упомянул забытый мной ныне рассказчик, — а я только кивнул. Потому что Абу Салама хотя бы частично заслужил такую судьбу.

Когда вдобавок к этим пришли прочие новости, ни меня, ни всех остальных воинов Абдаллаха у берегов Заба больше не было — одни навсегда легли в землю, другие, медленно, поодиночке выбрались из этого грустного места. Это только теперь мне кажется, что вообще все известия о смертях и разрушениях настигли меня сразу, там и тогда, среди криков и хрипа десятков людей под провисающими пологами шатров.

Наверное, я просто знал, что будет дальше. Знал, что придет очередь и Абдаллаха.

Это будет уже потом, через четыре года, когда грудь несчастного ас-Саффаха перестанет разрываться от кашля и брат его займет, наконец, возвышение среди обшитых черным шелком подушек. И тронным именем своим примет то, которым его и так все давно уже называли.

Так придет к власти Мансур, величайший из халифов.

А Абдаллах… Толстый бородач, победивший при Забе лучшего полководца этой части мира, в те дни готовил целую армию хорасанцев для похода на город Константина. И еще армия сирийцев подходила к нему на помощь. Вот этому-то воинству и сказал веселый Абдаллах, что ведь и дядя только что скончавшегося халифа может унаследовать плащ, посох и перстень пророка. Вовсе не обязательно они должны доставаться тощему счетоводу с жидкой бородой, который тем временем и вообще совершал хадж и был, значит, далеко от Куфы.

И солдаты радостными криками приветствовали нового повелителя правоверных.

Но Абдаллах зря недооценивал своего племянника. Потому что тот совершал хадж вместе с единственным человеком, который не боялся Абдаллаха.

И звали того человека Абу Муслим.

Мало на этом свете людей, которые представляют, что чувствовал в те моменты хорасанский барс. Страх? Вину? Надежду, что теперь он искупит то, о чем знал только Мансур — и еще очень немногие?

Абу Муслим все-таки согласился на уговоры Мансура. И таким образом оставил Абдаллаха без армии, потому что армия эта была в основном хорасанской.

Так развалилось войско Абдаллаха, так ушли от него хорасанские солдаты обратно к своему любимцу.

Правда, оставались еще подходившие в лагерь сирийцы. И тут хорасанский барс сказал еще одно слово — что едет в Сирию, где будет теперь наместником.

Тут уже сирийцы побежали домой, потому что они не хотели, чтобы хорасанцы Абу Муслима разграбили их дома, пока они сидят и ждут неизвестно чего вокруг шатра загрустившего бородача.

И тому осталось лишь бежать к своему брату Сулейману в Басру, туда, где на юге кончалась земля. Бежать — и ждать конца.

Конец победителя при Забе оказался не таким уж жутким — всего-то быстрое удушение. Рабыню его, которая лежала с ним в эту ночь, удушили также. А потом их положили рядом и сплели им руки, потому что палачам Мансура было жаль их.

И дальше на два тела обрушили дом, чтобы гробницей их стали развалины.

А Абу Муслим уехал в Хорасан и зарекся выезжать из старой крепости Мерва.

И совсем уже потом, в далеком краю, где вместо улиц — реки и каналы, где увешанные лианами деревья толще домов, где за стеной дождя не видно даже деревьев за окном, предстояло мне узнать от иранских мореходов, что и Абу Муслим получил, наконец, свое.

Долго слал к нему курьеров повелитель правоверных, уверяя в своей дружбе. Долго — и бесполезно.

Но все же выманил его из крепости, и они встретились — в шатре халифа, в лагере возле Румийи, окруженные кольцом хорасанских воинов. Последнее не радовало Мансура, но трусом Мансур не был, а нож, почти дотянувшийся до груди смуглого мальчика, он все равно не забыл бы никогда.

Будь осторожен, сказал повелителю Абу Айюб аль-Мурьяни, секретарь Мансура: если ты коснешься хоть волоска на его голове, то тебе придется после этого убивать снова и снова.

И тогда в первый день их свидания Мансур обласкал своего полководца и отправил его помыться и отдохнуть. После чего долго ругал Абу Айюба за осторожность.

И позвал самых доверенных из своих гвардейцев. «Все ли ты сделаешь, что я прикажу?» — спросил Мансур лучшего из них. «Все», — отвечал тот. «Ты убьешь Абу Муслима?» — и офицер надолго замолчал, глядя в землю. «В чем дело, почему не отвечаешь?» — негромко сказал повелитель правоверных. И гвардеец, наконец, ответил тихим голосом, что да, он сделает и это.

Халиф тогда послал Абу Айюба в лагерь, к солдатам, разведать их настроения. Абу Муслим же, как оказалось, большую часть своего последнего утра навещал друга, Ису ибн Муса, родственника халифа. Иса решил затем помыться, прежде чем пойти к халифу. И Абу Муслим вошел в шатер один.

А дальнейшее… оно известно в основном из рассказа Мансура трясущемуся Абу Айюбу. Вплоть до того, что Абу Муслим ползал на ковре перед халифом и пытался поймать и поцеловать его руку. А Мансур все перечислял его грехи. И тут по хлопку ладоней халифа ворвались гвардейцы, обрушили на полководца град ударов, перерезали ему горло, завернули тело в ковер и оставили в углу палатки, поскольку неясно было, куда теперь это тело девать. Ведь кольцо хорасанцев вокруг палатки никуда не исчезло.

Тут пришел, наконец, чисто вымытый Иса и спросил: где же Абу Муслим? «Вон там завернут», — отвечал Мансур.

И Иса в ужасе пробормотал: «Мы пришли от Бога и вернемся к нему».

А потом, поворачиваясь к Мансуру: «Повелитель правоверных, это первый день твоего правления».

Но история на этом не кончилась. Солдатам лагеря сообщили, что полководец их, любезный друг Мансура, теперь будет жить у халифа в шатре. И гвардейцы начали добавлять к этому шатру новую секцию, понесли туда новые ковры. Вынесли старые, в том числе и один, скатанный в толстую трубку. Тело мервского барса тихо столкнули в Тигр, так что и могилы его нет нигде, как нет могилы Марвана, последнего из Омейядов.

На следующий же день Мансур послал великолепные подарки командирам Абу Муслима, и постепенно большая часть их поклонилась халифу. Но многие сказали: мы продали нашего хозяина за какие-то игрушки из серебра. И покинули лагерь.

«Его зовут Мансуром — то есть победителем, потому что он с раздражающим постоянством выигрывает в каких угодно играх», — снова прозвучал в моей голове голос старого Бармака.

Но конечно, все эти торжественные речи и долгие подробности были придуманы уже потом придворными поэтами, а в жизни все было как всегда — без звеняших поэзией слов, быстро, тупо, с криками, сопением и пыхтением, глухим хрустом ударов.

Так или иначе, сегодня мне кажется, что уже тогда, среди умирающих солдат на берегу Заба, я знал заранее все, что произойдет.