Королева четырёх частей света - Александра Лапьер

перепутал Маркизские острова с Соломоновыми. Ампуэро был удивлён. Кирос не возражал ему, да ещё настаивал на том, что ошибка эта важная. Говорил, что капитан неверно оценивает время и расстояние. Дерзал сомневаться, можно ли полагаться на его расчёты...

А сам Кирос тем временем возит нас от одного берега к другому и не находит стоянки! Ветер дует к востоку, мы портим борта, расходуем провиант, пьём воду... И теряем время.

Губернатор послал на шлюпке Мерино-Манрике и солдата Томаса Ампуэро (любимого аркебузира полковника и притом друга Кироса) поискать удобную гавань и источник пресной воды. С собой они взяли ещё два десятка солдат. Дай Бог, чтобы ещё сегодня, в воскресенье, мы могли бы, невзирая ни на что, получить Святое Причастие!»

Понедельник, 24 июля 1595 года. Запись доньи Исабель Баррето и доньи Эльвиры

«Сейчас, когда мы пишем эти строки, послышались аркебузные выстрелы.

Похоже, сотня пирог окружила маленький отряд Манрике. Индейцы махали руками, что-то громко кричали и казались вполне миролюбивыми. Дон Лоренсо видел всё это с палубы и говорит, что туземцы не хотели ничего дурного. Они кричали и вопили так же, как жители Магдалены.

Но этот зверь Мерино-Манрике под тем предлогом, что на дне пирог были спрятаны луки, отдал приказ Ампуэро и другим своим людям стрелять в скопление людей. Чтобы их отогнать и показать этим обезьянам, кто здесь хозяин.

Полковник с солдатами вернулись, как герои — похвалялись такой меткой стрельбой, что уложили тридцать человек, почти не потратив пороха. Одним выстрелом убивали двоих. Они ещё застрелили отца и сына, мальчика лет десяти: Лоренсо видел, как мальчишка цеплялся за отца, а потом пошёл ко дну вместе с ним.

И эти болваны поднялись на корабль, не найдя ни воды, ни стоянки. Больше ничего не скажу, чтобы не наговорить лишнего!»

Четверг, 27 июля 1595 года. Запись Исабель Баррето

«Неблагосклонны к нам Маркизские острова, будь они островами маркиза Медины или Менданьи! Неудача за неудачей... Целую неделю.

Да, вот уже почти неделя, как мы в первый раз увидали землю.

И почти неделя, как мы не можем на неё сойти!

Вечно одно и то же.

Хотим войти в бухту — ветер оказывается противный. Пытаемся плыть, укрывшись от ветра, — поднимается волна. Находим удобное место — ветер позволит нам туда зайти, но не позволит выйти. Так говорит Кирос. И кораллы здесь опасны. Тоже говорит Кирос. Могут порезать канаты. А дно здесь не держит якорь: камни перекатываются и не дают зацепиться.

Днём мы идём вдоль берега. На ночь уходим в открытое море. Наутро опять возвращаемся для плаванья вдоль берегов.

Колонисты вечно переходят от восторга к разочарованию, нервничают; в дальнем плаванье никто не жаловался, теперь же всё не по ним: ожидание, качка, ветер...

Бедная донья Эльвира так плохо себя чувствует, что и шага сделать не может. Держать перо — тем более. Все уже на пределе. Даже моя Инес с рабыней Панчей ворчат, а уж они видали беды похуже! Про меня же Альваро говорит, что здоровье у меня железное. Я “неистощима”, уверяет он. Принимаю такой эпитет за комплимент.

Итак, продолжаю писать. Сама. Письмо не даёт топтаться мыслями на месте и занимает ум. Но силы я теряю от неудачи Кироса не меньше, чем остальные!

Собственно, писать без Эльвиры в чём-то даже лучше: не надо подмешивать воду в вино. Без свидетеля я могу свободно сказать всё, что думаю. А я думаю, что Бог наказывает нас за дела полковника Мерино-Манрике.

Туземцы отчасти отплатили ему за них. В среду, когда полковник у берега стрелял индейцев, как кроликов, четверо местных поднялись к нам на борт. Мы тогда стояли на рейде, далеко от берега. С их появлением меня сослали в каюту без дозволения выходить, так что я их не видела и даже не слышала. Но я отправила на палубу служанку Инес, а у неё глаза на месте. Она передала мне, что они были молодые, сильные — здоровые молодцы, совсем голые, татуированы синей краской, как все остальные.

Мои братья, охранявшие корабль в отсутствие полковника, ходили за индейцами по пятам, пока не явится дон Альваро и не скажет, как с ними быть, чтобы они не стали опять воровать у нас инструменты и подъедать провизию. Но не успели туземцы провести на палубе и пяти минут, как один из них заметил жуткую собачку Мерино-Манрике, одним прыжком подхватил её и прыгнул в воду. Остальные за ним. С собачкой под мышкой они поплыли к берегу. Должно быть, это была шутка, потому что они хохотали, как безумные, и всё время поворачивались к нам, потрясая своей добычей. Озоровали, сказал бы Кирос. Если это и озорство, то беззлобное: не думаю, что они связали между собой собачку, её хозяина и то побоище, которое в это самое время Мерино-Манрике чинил среди их людей. Не думаю также, что они собирались съесть украденную собачку.

Туземцы собак видели: люди с фрегата докладывали нам, что на острове они есть. Причём, кажется, ещё и пожирнее.

Но как же меня порадовала мысль, что они могут зажарить любимицу полковника!

Когда этот хам, раскрасневшись от возбуждения, вернулся на борт, похваляясь количеством убитых и меткостью Ампуэро, я, не удержавшись, заметила ему, что его крыса, возможно, уже крутится на вертеле. Новость отрезвила Мерино-Манрике, но ослабила ярость. Его горе от утраты безутешно.

В тот же вечер, когда мы проходили мимо Санта-Кристины — последнего из четырёх островов, — большая волна швырнула нас к скалам. Все мы думали, что разобьёмся. Должна признать: в последней крайности Кирос выручил нас умелым манёвром.

Здесь я повторю то, что всегда утверждал дон Альваро: в лице Кироса мы обрели такого моряка, что лучше быть не может. Зато галиот, подошедший к нам слишком близко, зацепился реей за наш бушприт. Так она там и торчит.

Я думаю, нам надо оставить эти берега и рискнуть продолжить плавание