Петербургский изгнанник. Книга вторая - Александр Шмаков

Исправниковы грубые выходки и козни, зависть и вероломство, постоянное стремление унизить его человеческое достоинство хотя и причиняли боль Радищеву, но в сравнении с тем, что приносила ему полная оторванность от большой жизни, были ничтожны.

Тяжесть на душе Александра Николаевича не могли заглушить ни весенние работы в саду и на огороде, ни редкие прогулки за околицу Илимска. Всюду за ним по пятам следовал верный исправниковый пёс — Родион Щербаков. Сначала чрезмерное усердие этого солдата занимало Радищева, потом стало надоедать ему, а под конец уже раздражало и было невыносимым, не нужным и глупым по существу. Александр Николаевич был свидетелем неоднократной ругани солдат между собой. Ферапонт Лычков, махнувший рукой на вздорное приказание Дробышевского, почти не исполнял его, часто стыдил Родиона Щербакова, называя его бесстыжим и неблагодарным человеком. Наоборот, Родион Щербаков, озлобленный на Лычкова, находил для себя какое-то удовлетворение причинять боль другому. И видя, как Радищева тяготило его присутствие, солдат стремился неотлучно быть при ссыльном, не отходя от него ни на шаг.

Подавленное настроение Александра Николаевича ещё больше усилилось, когда он дождался наконец первой почты после продолжительного перерыва. В пакете графа Воронцова, который не посмел задержать новый генерал-губернатор Нагель, было получено письмо от Николая Афанасьевича. Отец прислал ему подробные сведения о разделе его имущества. Его доля, предназначавшаяся для старших сыновей, пошла в уплату долгов, часть из которых сумела покрыть своими сбережениями Елизавета Васильевна ещё при выезде из Санкт-Петербурга. Покрыв долги Радищева, Рубановская осталась без состояния. Николай Афанасьевич, разделив оставшееся имущество, не назначил никакой суммы для уплаты долга Елизавете Васильевне, самого священного в глазах Александра Николаевича.

Радищев прекрасно понимал, что в случае его непредвиденной смерти или какого-нибудь другого несчастья с ним, Рубановская с его же детьми останется совсем без гроша, что он, будучи на положении ссыльного, ничего не сможет предпринять сейчас, чтобы обеспечить её будущее существование. Если Александр Николаевич ещё мог простить себе, что позволил ей быть с собой в сибирском изгнании, то он не мог простить себе, что за самоотверженную любовь этой замечательной женщины он заплатит ей неблагодарностью и доведёт её до нищенского положения.

Пакет от графа Воронцова привёз из Иркутска отец Аркадий. Он рассказал Радищеву о скоропостижной смерти морехода Григория Ивановича Шелехова. В эти тяжёлые и напряжённые дни, полные переживаний и размышлений, Радищев с большой болью воспринял известие о смерти Шелехова — человека, полезного отечеству и много сделавшего для процветания и укрепления отдалённых окраин России.

Всегда смерть останавливает человеческую деятельность преждевременно, в её разгаре. Смерть — вечный враг людей. Он задумывается над нею всё глубже и глубже, чтобы сказать друзьям свои мнения, понятия о смерти и бессмертии. Вот свершился ещё один случай, не стало Шелехова — человека пытливого ума и широкого делового размаха.

У каждого на челе этот рок написан со дня рождения; рано или поздно он должен свершиться. Земная жизнь отлетит и оставит человека навсегда. Что останется от него?

Умер Григорий Иванович. Не стало человека, предприимчивого и энергичного в торговых делах, но освоение далёкого края продолжается, значит, память о нём живёт, имя его становится бессмертным в его деяниях. Задумавшись, Радищев стоял у раскрытого окна и не слышал, как возле него появилась Рубановская. Он обернулся лишь после того, как она обратилась к нему. Глаза его были полны слёз, чуть взъерошенные волосы небрежно раскиданы. Он присел на подоконник.

— Что с тобой? — с беспокойством спросила Елизавета Васильевна.

— Умер Григорий Иванович, — тихо проговорил Радищев, подавленный вестью о скоропостижной и преждевременной смерти Шелехова. — Не стало полезного и нужного государству человека, достойного сына отечества… Как неумолима и беспощадна смерть, Лизанька!

Рубановская, захваченная врасплох этим известием, тяжело вздохнула. Слёзы заблестели и на её длинных ресницах.

— Мне тоже жаль Григория Ивановича, — сказала она с болью. — Я любила в нём дерзость мысли и смелость дела…

Им обоим, хорошо знавшим Шелехова, было одинаково тяжело сознавать и говорить о смерти человека, которого они высоко ценили и кипучая деятельность которого была полезной, нужной и далеко не завершённой в своих грандиозных и заманчивых планах.

Елизавета Васильевна твёрдо решила сама съездить в. Иркутск, чтобы уладить вопрос с получением и пересылкой писем, поговорить с генерал-губернатором о ненормальных отношениях к Радищеву земского исправника. В своём решении она была непреклонна, и Александр Николаевич не смог отговорить её от поездки. Радищев сознавал, что надо было положить конец грубым выходкам Дробышевского, грозившего проучить непокорного ссыльного и заставить уважать себя. И действительно, земский исправник выискивал всякий повод, чтобы причинить Радищеву зло и унизить его человеческое достоинство. Он запрещал то одно, то другое. Канцелярист Кирилл Хомутов, передавая распоряжения Александру Николаевичу, пожимал плечами.

— С ума спятил земский, — говорил он. — От него теперь ожидай всякой напасти…

Необходимо было хоть немного изменить создавшееся положение и предупредить дальнейшие выходки Дробышевского. Радищев согласился на поездку Елизаветы Васильевны. Когда установился хороший санный путь и в Иркутск ушли первые обозы с пушниной, Рубановская в сопровождении Степана тронулась в дорогу со специально заготовленными письмами в десятки адресов.

Пока отсутствовала Рубановская, Александр Николаевич не находил себе места, обеспокоенный за неё и, наконец, облегчённо вздохнул, когда она благополучно возвратилась из Иркутска. Рубановской удалось встретиться с генерал-губернатором Нагелем, испросить у него покровительства и защиты от грубых и унизительных выходок земского исправника. Нагель обещал устранить все недоразумения и создать в Илимске прежнюю спокойную жизнь. Но генерал-губернатор отказался пересылать частные письма Радищева со своими курьерами и лишь согласился доставлять в Илимск пакеты Воронцова и аккуратно направлять всю их переписку в адрес графа.

Всё же это было лучше, чем совсем не иметь никакой связи с родными и знакомыми. Рубановская отблагодарила Нагеля за любезность и написала личное письмо Александру Романовичу с горячей просьбой вмешаться и оказать им своё содействие и всесильное покровительство.

Александр Николаевич, восхищённый решительностью и настойчивостью, проявленными Рубановской в её поездку в Иркутск, не первый раз был благодарен ей за мужественную поддержку в дни его сибирского изгнания.

— Добрый друг мой, сердечный, — говорил ей Александр Николаевич.

— Могла ли я поступить по-другому? — спрашивала его Елизавета Васильевна, радостная от сознания того, что Радищев остался доволен её поездкой в Иркутск.

— Верная спутница моего несчастия…

— Я готова сделать всё, лишь бы ты, Александр, был спокоен и мог заниматься своим святым делом, — говорила она. И он верил её словам, знал, что у неё хватит сил для этого.

Их илимская жизнь стала немного спокойнее после поездки Рубановской, но прошло ещё полгода, пока наладилась почтовая связь. В Илимске опять стал бывать губернаторский курьер. Он брал у Радищева письма для пересылки их на родину.

Но внутренне Александр Николаевич был подавлен. Тоскливо и бесконечно для него шло время, тянулись недели, месяцы, сменялись времена года. В какой-то налёт серой унылости окрасилось всё в последнее время для Радищева. Он понимал, что так продолжаться долго не может, надо противостоять этому, как можно быстрее избавиться от подавленного настроения.

Радищев стремился забыться от всего в работе. Он находил утешение в занятиях; в кабинете Александр Николаевич словно забывал об окружающей его жизни, не замечал прикосновений илимской действительности, согретый нежной заботой и вниманием Рубановской.

Попрежнему ему приносило удовлетворение врачевание. Радищев особо отмечал тот день, когда в доме его появлялся кто-нибудь из илимцев и обращался за помощью.

— Батюшка, Александр Николаевич, дай мази, которая мне помогла в тот раз, — просила его женщина-соседка, и он оживлялся и светлел. Возле него появлялся Степан.

— Степанушка, — говорил он, — приготовь-ка нужную мазь, — и объяснял ему, как её надо сделать.

Иногда ему казалось, что жизнь Илимска, оторванная от всего мира, захваченного большими событиями, пронизана холодом. Тогда Радищев чувствовал себя совсем одиноким и забытым в острожном уединении. Он спрашивал себя — Россия ли этот далёкий, глухой и таёжный уголок? Но это были редкие мгновения уныния. Он видел, что рядом с ним жили и трудились русские предприимчивые люди — промысловики-звероловы, крестьяне, купцы. Одни занимались охотничьим промыслом, другие — хлебопашеством, третьи — торговлей. Нет! Это была Россия! И здесь в далёкой, холодной, редко населённой земле его окружали русские люди. Это была дальняя сторона отечества, которой принадлежало будущее, как и всей России. Он убедился сам, какие кладовые, заполненные богатством, представляли здешние земли, и он верил, что родное отечество будет богатым и мощным.