Чаша и крест - Нэнси Бильо

Я не знала, что на это сказать, как утешить его. Разграбление монастырей для всех нас было незаживающей раной.

Брат Эдмунд стал перебирать книги, оставшиеся на полках, а я направилась к каменной статуе святого Доминика. Она стояла рядом с дверью, ведущей в помещение для переписывания.

К изображению основателя нашего ордена я подходила медленно, благоговейно. Рядом с ним сидела фигура верной собаки с горящим факелом в зубах. Когда мать святого Доминика еще носила ребенка во чреве, ей приснился сон, будто из нее вышла такая собака. Проснувшись, женщина в страхе пошла к священнику, и тот растолковал ей, что пламя факела — слово Божье и проповедь ее сына воспламенит весь мир. Пророчество исполнилось, а изображение пса с горящим факелом стало символом доминиканцев.

«Когда ворон в петлю влез — пес соколом вспорхнул с небес».

— Брат Эдмунд! — закричала я. — Кажется, я поняла… Я нашла ключ! — И протянула руку к статуе. — Поскольку собака — символ ордена доминиканцев, то в данном случае пес — это я, тут и сомневаться нечего.

— Да, сестра Джоанна, да! — воскликнул он. — Мне надо было и самому догадаться. Но вот ворон, что он означает? Он-то здесь при чем? Сестра Элизабет Бартон принадлежала к ордену бенедиктинцев, а их символ — оливковая ветвь, она означает стремление к миру. А что значит ворон — хоть убей, не знаю.

И снова в голове моей шевельнулось воспоминание.

— В монастыре Святого Гроба Господня я видела книгу, — медленно проговорила я. — Мне кажется, это была как раз одна из тех рукописных книг, иллюстрированных миниатюрами, про которые вы говорили. На страницах ее имелось изображение оливковой ветви и, кажется, какой-то птицы.

— В каждой монастырской библиотеке должно быть «Житие святого Бенедикта», написанное святым Григорием. Надо поискать его здесь.

Мы разделили комнату пополам и начали поиски.

На это ушло часа, я думаю, два. Я отчаянно боролась с усталостью и то и дело терла глаза. Наконец поймала себя на том, что на очередной обложке не в силах прочитать ни слова. Я посмотрела на брата Эдмунда. Он стоял над столом, заваленным книгами. Пламя свечи порождало светящийся ореол вокруг его головы с длинными льняными волосами. Мой друг продолжал работать без остановки, упорно, даже яростно в этой заброшенной библиотеке: он хотел поскорее найти ответы на наши вопросы.

«Брат Эдмунд — мой ангел-хранитель», — невольно подумала я, и глубокая нежность наполнила мою душу.

Я тряхнула головой. Надо взять себя в руки. Дело прежде всего.

— Нашел! — вскричал вдруг брат Эдмунд, потрясая небольшой книгой в кожаном переплете.

Склонившись над «Житием святого Бенедикта», мы одновременно переворачивали страницы, поскольку читали по-латыни с одинаковой скоростью.

Когда на очередной странице я увидела большое изображение черной птицы, у меня перехватило дыхание.

— Да, да! — вскричала я. — Точно такое же изображение я видела и в той книге!

С напряженным вниманием мы с братом Эдмундом стали читать. Это было описание первых дней пребывания святого Бенедикта в пустыне.

«В тот час, в который преподобный обыкновенно обедал, к келии его из близ находившегося леса прилетал ворон и кормился здесь нарочно приготовленною для него пищею. Преподобный Бенедикт, взяв отравленную просфору, присланную ему от пресвитера Флорентия, положил ее перед вороном и сказал: „Во имя Иисуса Христа, Сына Бога Живого, возьми хлеб сей и занеси в такие пустынные места, где его не мог бы найти никто — ни человек, ни птица“. Ворон, открыв свой клюв и каркая, стал летать вокруг того хлеба, ясно этим показывая, что он хочет послушаться повеления преподобного, но не может из-за находящегося в просфоре вредоносного диавольского яда. Тогда человек Божий снова сказал птице: „Возьми, возьми, не бойся, ты не отравишься этим хлебом. Так неси же его в непроходимую пустыню“. И ворон, исполняя приказанное ему, с великим страхом взяв клювом смертоносную ту просфору, улетел; возвратившись чрез три часа, он стал питаться из рук преподобного обычною для него пищею. Таким образом, жизнь Бенедикта с самого начала тесно переплелась с жизнью ворона».

— Значит, ворон изначально был символом бенедиктинцев, — прошептала я. — Но как же это связано с осуществлением древнего пророчества?..

— Сестру Бартон повесили, так? — сказал брат Эдмунд. — Значит, ворон действительно «в петлю влез»… боюсь, что это следует понимать именно так. То есть, когда время ворона вышло, настало время пса… пса, который стал соколом.

— А сокол что символизирует? — спросила я. — Да что же это такое: каждая разгадка порождает новую загадку.

Брат Эдмунд в глубокой задумчивости мерил шагами помещение. Наконец он повернулся ко мне:

— Возможно, в данном случае смысл заключен в другом. Соколиная охота — любимое занятие королей, а соколы — потрясающие охотники. Эта птица славится умением незаметно подлетать к жертве, быстро пикировать и бить ее сверху.

Я схватила четки и сжала их так крепко, что пальцам стало больно.

— Так вы думаете, что сокол — это я? Значит, я должна кого-то убить? О, Матерь Божия, спаси и сохрани, не может быть, чтобы это было правдой! Я не смогу поднять руку на человека. Это смертный грех.

Я во все глаза смотрела на брата Эдмунда. Он молчал.

— Уверена, что и вы тоже, — добавила я, — не смогли бы поднять руку на человека и отнять у него жизнь.

— Да, сестра.

Но что-то в голосе его показалось мне странным. Я молча смотрела на своего друга и ждала.

— Всю свою жизнь, — начал брат Эдмунд, — я посвятил служению Богу, учебе и обучению других, врачеванию и помощи людям. Это путь всякого, кто принимает святой обет. А это все занятия, как вы понимаете, мирные. — Губы его искривились в усмешке. — Вот потому-то королю и Кромвелю было так легко сокрушить нас.

— Мы не сопротивляемся, не даем отпора, — прошептала я. — Это правда.

Брат Эдмунд заметил мое смятение и страх. И поспешил добавить:

— Возможно, пророчество вовсе и не подразумевает нанесение вреда. Может, на самом деле вы должны кого-то спасти. Или предотвратить страшное бедствие. Самое малое деяние, если совершить его в нужное время и в нужном месте, может иметь величайшие последствия.

Я упала на стул и схватилась руками за голову. Комната кружилась вокруг меня, потолок с полом менялись местами.

— Нам нужно помолиться, чтобы получить духовное руководство, — твердо сказал брат Эдмунд. — Пойдемте в часовню.

В изящной часовне монастыря Черных Братьев я преклонила колени перед алтарем. Брат Эдмунд сделал то же самое. Странно было ощущать его присутствие так близко. В Дартфордском монастыре и в церкви Святой Троицы мужчины молились отдельно от женщин.

Крепким и чистым голосом брат Эдмунд начал молитву:

— Из глубины воззвал к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой!

Мой друг замолчал и посмотрел на меня. Я вздрогнула и поняла: он ожидает, что я тоже стану повторять слова молитвы. Мы должны были молиться вместе.

И слова одновременно потекли из наших губ, не всегда в унисон:

— Да будут уши Твои внимательны к голосу моления моего. Если Ты будешь замечать беззакония, Господи, Господи, кто устоит? Ибо у Тебя умилостивление. Ради имени Твоего я ожидал Тебя, Господи, положилась душа моя на слово Твое, уповала душа моя на Господа…

Закончив молиться, мы встали и молча подошли к нефу часовни. Все ценное отсюда было сорвано алчной рукой и безвозвратно исчезло. Но в неверном пламени свечи я заметила под последней скамьей деревянную чашу.

И остановилась:

— Смотрите, чаша.

Брат Эдмунд нахмурился:

— Что?

— Я вам не говорила, чуть не забыла совсем… последнее, что сказала мне сестра Элизабет Бартон, было «чаша». Она произнесла под конец всего одно слово: «Чаша». И замолчала.

— Чаши используют для питья, но и не только. Среди священных сосудов чаша — один из самых важных предметов утвари, потому что необходим при богослужении, — с расстановкой проговорил брат Эдмунд. — Возможно, пророчество должно быть исполнено для того, чтобы уберечь от опасности чашу… то есть мессу.

— Не думаю, что она именно это имела в виду, — с бьющимся сердцем возразила я. — Скорее уж, это прозвучало как… предостережение. О, брат Эдмунд, я боюсь! — закричала я. — Я не хочу, чтобы это со мной случилось. Никогда не хотела.

Он кивнул:

— И Иисус сказал: «Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия».

— Это было в Гефсиманском саду, — прошептала я.

— Да, — подхватил брат Эдмунд, — там Иисус молился, потому что исполнился страхом перед тем, что, как Он знал, случится. Бог явился Ему, и Иисус сказал: «Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты».