Наша улица (сборник) - З Вендров

- Да, зто с ним нередко бывает, - утешил меня Пальчик. - Итак, приходите сюда же часов в пять вечера, и вместе поедем ко мне на квартиру.

- Хорошо. Я не заставлю себя ждать.

Час с лишним мы добирались через Лубянку по Сретенке и Сухаревской площади, по бесконечно длинной Первой Мещанской до еще более длинной, широкой и грязной улицы, ведущей к селу Алексеевскому. Потом мы еще полчаса шли по немощеным, утопающим в жидкой грязи улицам, мимо маленьких одноэтажных деревянных домиков, мимо беленых и небеленых заборов, миновали пустырь, за которым потянулись жалкие халупы. В окна освещенных керосиновыми лампами хибарок можно было увидеть на низкой скамейке сапожника за работой или портного, сидящего на столе с поджатыми под себя ногами. Слышались визг пилы, скрежет напильника о железо, стук топора.

Трудно было поверить, что всего какой-нибудь час езды отделяет это царство тяжелого труда, горькой нужды и непролазной грязи от богатого города с ярко освещенными улицами, нарядными домами, манящими витринами магазинов, элегантно одетыми людьми, бодрыми и веселыми, для которых каждый день - праздник.

- Морозовы и Поляковы [Морозов и Поляков - московские миллионеры], наверно, здесь не обитают, - заметил я.

Пальчик, забыв на минуту о своем "высоком" положении в Москве, простодушно ответил:

- Разумеется, нет. Все Алексеевское работает на Москву. Мелкие кустари. Я да еще два-три бесправных еврея - это единственные "купцы" здесь.

Еще некоторое время мы шлепали по жидкой грязи.

Вдруг Пальчик схватил меня за рукав.

- Слышите? - сказал он довольным голосом. - Вам повезло: он готов!

- Кто готов? - не понял я.

- Да мой хозяин. Если он поет эту песенку, значит, полон до отказа.

Из темноты доносилось хриплое пьяное пение:

К.о-г-да я был сва-бо-де-ный ма-аль-чик, Не знал я го-ря и ну-же-ды...

- Это поет мой хозяин, - повторил Пальчик. - Все в порядке. Вот мы и дома. Осторожно, в сенях темно, высокий порог... Нагните голову: дверь здесь низкая...

А ну-ка, давайте я вас проведу. В темноте вы и двери не найдете.

Переступив высокий порог, я невольно схватился за нос: смешанный запах кислой капусты, сырой кожи, пота, перегорелой сивухи и грязною белья ударил мне в лицо.

В комнате было накурено и жарко, как в бане. Над столом висела большая коптящая лампа. У стола один подмастерье и двое мальчиков-учеников шили меховые шапки, не обращая ни малейшего внимания на пьяного хозяина.

Зто, видно, было им не в новинку.

Сам хозяин -человечек маленького роста, худощавый, с изможденным, бледным лицом, рыжей с проседью, торчащей во все стороны бородой, со спутанными, свисающим"

иа лоб волосами - стоял посреди комнаты и, раскрывая рот до ушей, плачущим голосом затягивал одну и ту же песню, в которой он, видно, помнил только две первые строчки.

Устав петь, он начал притопывать босыми ногами по грязному, липкому полу. Медный крестик, висевший на замусоленном шнурке, подпрыгивал на его открытой волосатой груди, как бы принимая участие в пляске.

Пальчик с полным удовлетворением смотрел на своего квартирного хозяина. Я стоял за его спиной и, зажимая нос, невольно пятился к двери.

- Куда это вы отступаете? - насмешливо спросил меня Пальчик.

- Вот здесь вы и живете? - ответил я вопросом.

Пальчику, должно быть, не понравился тон, которым я задал свой вопрос. Указав рукой на разделявшую комнату фанерную перегородку, он с едким сарказмом ответил:

- Да, в этом особняке, вон за той мраморной стеной, мы и обитаем... А вы, ваше сиятельство, будете бога благодарить, если вам удастся разделить со мной мои апартаменты.

- Эй, кто там раз-го-варрри-вает? - с трудом ворочая языком, спросил хозяин, вглядываясь в нас отекшими близорукими глазами.

Мальчики за столом с трудом сдерживали смех.

- Кто там, черт возьми? Где мои очки?

- На носу, Иван Михайлович, на самом кончике носа, - приятельским тоном весело ответил Пальчик.

- Ах, под-лы-е! На носу, говоришь?

И, надвинув очки высоко на лоб, он обрадованно воскликнул:

- А-а!.. Гри-гор Миро-ныч! Наше вам с кисточкой!..

Как жив-ем?.. Выпь-ем, што ль...

- Выпьем, выпьем, Михалыч... Как не выпить? Непременно выпьем, - не замедлил согласиться Пальчик.

- А энто что за фруктец? - спросил Михалыч, тыча в меня пальцем.

- Это мой приятель, Иван Михалыч, из наших, - хлопнув меня по плечу, представил Пальчик мою особу хозяину. - Он у меня переночует сегодня.

- А-а-а! Из ва-ших? По-ни-маю... Ну ладно, пущай ночует... Да сколько хошь живи... Иван Михалыч не выдаст... Ну, давай, душа, выпьем...

Не прошло и десяти минут, как Иван Михалыч уже лез ко мне лобызаться, называл меня "братец" и "миленький", бил себя в обнаженную грудь и клялся, что лучше сгноит себя в тюрьме, а приятелей своих не выдаст. Положив одну руку на мое плечо, а другую на плечо Пальчика, Михалыч объяснялся нам в любви:

- Потому люб-лю вашего брата... Хор-рошие вы ребята. С вами всегда можно выпить.

На следующее утро, когда мы с Пальчиком вышли из-за фанерной перегородки, Михалыч сидел за столом, опершись головой на руку. Лицо его было хмуро, глаза смотрели на нас с открытой неприязнью.

Пальчик быстро втолкнул у:еня обратно за перегородку:

- Подождите минутку!

И туг же я услышал его вкрадчивый голос:

- Опохмелиться бы нам, Иван Лшхалыч. Васька! На, сбегай, принеси-ка полбутылочки! Пятьдесят седьмой, да живо, Васька!

- Старое, испытаннее средство, - объяснил мне Пальчик, когда мы вышли из дома. - Теперь вы можете спокойно жить у меня, пока не отыщете для себя что-нибудь получше.

Я остался жить за "мраморной" стеной, у Пальчика.

Спокойная квартира...

1912-1956

ЛАКЕЙ

1

С помощью знакомых, действовавших через своих знакомых, путем сложных протекций Левитину наконец удалось устроить меня на службу. И на какую!

На службу, которая давала мне правожительство в Москве. Короче говоря, я поступил к известному адвокату Аркадию Вениаминовичу Гольскому... лакеем, только номинально, конечно, ради правожительства [Евреям с высшим образованием, пользовавшимся правожительством вне черты оседлости, царское законодательство давало право прописать у себя двух слуг-единоверцев на то время, что они служили у них]. В действительности же я работал в его большой адвокатской конторе вместе с несколькими помощниками присяжных поверенных и целым штатом служащих помельче.

Аркадий Вениаминович Гольский - один из самых популярных в Москве юристов - обладал красивой "ассирийской" бородой, красивой женой, красивой, богато обставленной квартирой и широкой практикой.

В Москве он пользовался славой радикала. "Почти революционер", говорили о нем. На "пятницы" в салоне его жены, известной пианистки, собирались адвокаты, врачи, писатели, художники, известные актеры и музыканты - верхушка московской либеральной и радикальной интеллигенции.

Меня, самою молодого среди служащих знаменитого адвоката и самого незначительною по занимаемой должности, на эти "пятницы", конечно, не приглашали, но в открытую дверь кабинета, где я допоздна переписывал бумаги и подшивал дела, ко мне часто доносились звуки музыки и обрывки разговоров о беззаконии, о произволе царской власти. До моих ушей иногда даже доходило крамольное слово "конституция", которое в те времена произносилось не иначе как шепотом.

Не знаю, долго ли оставался бы я "лакеем" у либерального адвоката, если бы не одно необычайное происшествие, положившее конец и моей "лакейской" службе, и моему пребыванию в Москве.

2

Поздно вечером я стоял на Трубной площади и дожидался конки, которая должна была доставить меня в Лялин переулок на Покровке, где я, теперь полноправный житель юрода Москвы, снимал комнату. На Трубной в маленький вагончик конки, влекомый парой худых кляч, впрягали третью клячу, чтобы подтащить конку вверх, к Сретенским воротам. Там подсобную клячу выпрягали, и босой мальчик - "форейтор" возвращался верхом обратно на Трубу в ожидании нового вагона конки.

Вагончик был набит пассажирами, словно консервная коробка сардинами. Мне не удалось протиснуться внутрь, и я, крепко уцепившись за поручни, висел на подножке, то и дело рискуя свалиться, так как стоявшая впереди дама навалилась на меня всей тяжестью своего тела. Вдруг она истерически вскрикнула:

- Ох, боже мой, меня обокрали!

Как бы не веря своим глазам, она перебирала нервными пальцами в раскрытой сумке, плакала и причитала:

- Наше состояние... Все, до последней копейки...

Я покончу с собой... Муж этого не перенесет... Ничего у нас больше нет... Люди добрые, помогите мне найти пропажу!

В вагоне поднялся шум. Некоторые подозрительно смотрели на своих соседей, другие искали у себя под ногами: не уронила ли дама деньги или вор, может быть, испугался и подбросил их. Многие громко выражали свое удивление:

- Какая неосторожность! Разве можно везти большую сумму денег в ручной сумке?