Альфред Хичкок - Акройд Питер

Домашний распорядок, лелеемый годами, теперь был нарушен окончательно и бесповоротно – Альма перенесла второй удар, более серьезный. Она не покидала дом на Белладжо-роуд, и ей требовался постоянный уход; Хичкок сам готовил ей еду три или четыре раза в неделю, а в остальное время делал заказы в ресторане Chasen’s. «Самому не верится, – писал он Майклу Бэкону, – что после стольких лет, скопив немного денег, я на семьдесят восьмом году жизни буду кухаркой!» Он очень переживал, хотя и старался это скрывать. Его внучка вспоминает: «Я помню, дедушка так расстраивался из-за Альмы… все время спрашивал со слезами на глазах: «Что я буду делать?»

Сам Хичкок страдал от артрита, и по утрам ему было тяжело вставать. Он носил очки для чтения и стал глуховат. Тем не менее он каждый день в десять утра приходил в свой рабочий кабинет. Это была просторная комната в специально построенном для него домике, с очень большим письменным столом и удобными кожаными диванами; разумеется, на столе царил образцовый порядок, и ни один библиотекарь не смог бы аккуратнее расставить книги на открытых полках. Ланч, который приносили ровно в 12:30 в столовую рядом с кабинетом, неизменно состоял из стейка и салата. На столе всегда стояла фляжка или бутылка с водкой, и в четыре часа, перед возвращением на Белладжо-роуд, Хичкок пропускал стаканчик. Возможно, два или три, но это всего лишь слухи. Как бы то ни было, у него имелась серьезная причина, чтобы подбодрить себя.

Старый знакомый, Хьюм Кронин, вспоминал, что в последние годы Хичкок превратился в «печальную и довольно одинокую фигуру. Навещая его, я часто заставал его плачущим. Он жаловался не только на трудности в работе, но также на то, что он никуда не выходит, никого не видит и его никуда не приглашают». На самом деле именно этого и хотел Хичкок; он никогда не отличался общительностью и не поддерживал длительных дружеских отношений ни с кем, кроме жены. Теперь, когда присутствие Альмы в его жизни вызывало лишь печаль, он остался в одиночестве. В его возрасте это было тяжело.

Осенью 1976 г. Хичкок написал Трюффо: «Я сейчас в полном отчаянии». Но на покой он не собирался. Ему поставили новый кардиостимулятор, и поначалу казалось, что к нему вернулись силы. В интервью журналу Sight and Sound он отметил, что «здоровье у меня довольно крепкое, несмотря на боли от артрита. У меня кардиостимулятор, а он надежнее, чем природа. Мои фильмы достаточно успешны, и люди хотят, чтобы я продолжал работать».

Затем Хичкок нашел еще один проект. Он читал роман Рональда Киркбрайда «Короткая ночь» (The Short Night), романтический шпионский триллер о двойном агенте, который бежит из лондонской тюрьмы Вормвуд-Скрабз. Хичкок также прибрел права на экранизацию книги Шона Бурка «Происхождение Джорджа Блейка» (The Springing of George Blake), в которой речь шла о побеге из тюрьмы Вормвуд-Скрабз настоящего двойного агента, который затем оказался в Советском Союзе. Рассказ о побеге заинтересовал Хичкока, как и судьба жены и трех детей Блейка. Это должно было составить основу фильма, лишь косвенно основанного на фактах. Хичкок пригласил к сотрудничеству американского писателя Джеймса Костигана, и весной и летом 1977 г. они работали над сценарием, но из этого ничего не вышло. Тогда режиссер снова обратился к Эрнесту Леману, однако они расстались, поскольку Хичкок настаивал на введении в сценарий сцены жестокого изнасилования, а Леман отказался. Это было повторением ситуации с Эваном Хантером во время работы над «Марни». «Иногда мне кажется, – вспоминал Леман, – что мы оба понимали, что делаем это ради проформы. Разве не так? Не знаю. Он хотел сделать фильм, ведь правда? Я хотел, чтобы он сделал фильм, – разве не для этого я писал сценарий? Но верили ли мы, что он сможет?»

Летом 1978 г. после ухода Лемана Хичкок обратился к другому старому знакомому, Норману Ллойду, и попросил помочь со сценарием. «У него не получалось вылизать сюжет. И ни у кого не получилось бы. Хич лучше кого бы то ни было понимал, что сюжет устарел, пролежав на полке одиннадцать лет. Что любопытно, обсуждая его, мы продолжали искать что-то другое». Сомнения множились по мере того, как ухудшалось здоровье Хичкока. Однажды он обратился к Ллойду: «Знаешь, Ллойд, мы никогда не сделаем этой картины». На вопрос о причине Хичкок ответил: «Потому что в этом нет необходимости».

Энтузиазм и смятение сменяли друг друга в зависимости от состояния здоровья. Хичкок внезапно сообщил Ллойду, что они должны прервать работу над сценарным планом и сразу приниматься за полный сценарий. «Только не я, – ответил Ллойд. – Не думаю, что мы готовы». Лицо Хичкока исказилось от обиды – он посчитал это предательством. «Он просто отгородился от меня, – рассказывал Ллойд, – словно мы никогда не были знакомы. Имел право».

На следующий день Ллойд вернулся в кабинет Хичкока, где тот сидел со сценарным планом в руке.

– Я действительно хочу работать с вами, – сказал он.

– Не беспокойтесь, я справлюсь сам.

Возможно, именно в это время Хичкок позвонил в Лондон Энтони Шафферу, автору сценария «Исступления». Сначала он извинился, что не пригласил его работать над «Семейным заговором». Потом, как рассказывал Шаффер, тон Хичкока изменился. «Тони, все меня предают! Все меня бросают! Ты должен приехать и спасти меня! Я совсем один!»

Осенью 1978 г. он упал. Поскользнулся на коврике, лежавшем на мраморном полу ванной, ударился о дверь, а потом о стену. Его отвезли в больницу, но никаких повреждений не обнаружили. Тем не менее во всем доме установили поручни, и Хичкок начал пользоваться тростью.

В декабре к работе над «Короткой ночью» Хичкок привлек еще одного сценариста. Дэвид Фримен в «Последних днях Альфреда Хичкока» (The Last Days of Alfred Hitchcock) вспоминает, каким он увидел режиссера в их первую встречу: «Маленький, ростом метр шестьдесят пять, если не меньше, с почти гладкой кожей. Очень толстый». Первый разговор как будто сложился не очень удачно: «По правде говоря, я почувствовал неловкость. Мне начинало казаться, что он не знает, зачем я пришел». Но это была старая уловка Хичкока – говорить о чем угодно, только не о фильме. У Фримена сложилось впечатление, что режиссер таким образом надевал на себя публичный образ «непостижимого». Он был таким же застывшим, как лица на горе Рашмор.

Когда они наконец перешли к обсуждению фильма, Хичкок засыпал его техническими вопросами. Ему нужно знать точную топографию окрестностей тюрьмы Вормвуд-Скрабз, из которой сбежал Блейк. Когда включается уличное освещение? Есть ли объезд у главной дороги? Когда ему не понравилась одна из идей Фримена, он произнес свою стандартную фразу: «Нет, так бывает только в кино». Похоже, больше всего его интересовали сцены сексуального характера. «Да, да, это сработает. Очень волнующе». Ходили слухи, что на этом этапе жизни он приставал к женщинам из своей съемочной группы и что одной или двум секретаршам заплатили за молчание. Вполне возможно, он постепенно дряхлел и утратил осторожность.

Его часто мучили боли в суставах, и для облегчения страданий ему все так же требовались инъекции кортизона, но Фримен во время одного из своих визитов на Белладжо-роуд заметил «на бюро напротив кровати полсотни флаконов с таблетками». Фримен также обратил внимание, что Хичкок начал пить бренди, которое держал в пакете из коричневой бумаги и прятал в ванной, примыкавшей к кабинету». Хичкок «жадно обхватывал губами стеклянное горлышко, откидывал голову назад, так что разглаживались его несколько подбородков, и одним большим глотком вливал бренди себе в горло».

Боль была не единственной причиной для выпивки. Другой причиной был страх. Личный секретарь Хичкока, Пегги Робертсон, рассказывала Фримену, как перед встречей со сценаристом он признался ей, что «не в состоянии продолжать». Он беспрерывно повторял ей: «Как вы думаете, когда я уйду? Когда?» Редкие визиты старых друзей, казалось, усиливали его страдания. Ингрид Бергман вспоминала, как Хичкок «взял мои руки в свои, слезы потекли у него по щекам, и он сказал: «Ингрид, я скоро умру». Известия о смерти современников тоже вызывали у него слезы – возможно, это была не только печаль, но и истерика. Когда к нему пришел Хьюм Кронин, они просто держали друг друга за руки и плакали.