День Шакала - Фредерик Форсайт

Когда полицейские закончили обход и обыск, она снова уселась у подъезда и принялась вязать. Предстоящая церемония за сто с лишним ярдов на привокзальной площади ее ничуть не интересовала.

— Excusez-moi, madame…[51] я просто… мне бы стаканчик воды, если можно. А то еще долго ждать и жарко очень…

Она окинула взглядом старика в шинели, как у покойного мужа, с медалями под левым отворотом. Он тяжело опирался на костыль, из-под шинели виднелась одна-единственная нога. Лицо у него было потное, измученное. Мадам Берта свернула вязанье и положила его в карман фартука.

— Oh, mon pauv' monsieur.[52] Такая жара, вы так тепло одеты, а начнется-то часа через два, не раньше… Проходите, проходите…

И она заторопилась к себе за стаканом воды для усталого ветерана. Тот ковылял следом.

Она отвернула кухонный кран и за шумом хлынувшей воды не услышала, как плотно притворилась наружная дверь, и совсем уж незаметно, совсем неожиданно охватили ее шею длинные, цепкие пальцы левой руки, а правый кулак ударил костяшками пониже уха. Водяная струя и стакан рассыпались в ее глазах красно-черными осколками, и обмякшее тело было тихо опущено на пол.

Шакал распахнул шинель, отстегнул сзади за поясом бандаж и высвободил правую ногу, туго притянутую к ягодице. Потом с гримасой боли распрямил ногу и разогнул затекшее колено. Он переждал минуту-другую, пока кровообращение восстановится, и осторожно ступил на ногу.

Через пять минут бесчувственное тело мадам Берты, крепко связанное по рукам и ногам найденным под кухонной раковиной бельевым шпагатом, было упрятано в буфетной. Рот ее Шакал заклеил широким куском пластыря.

Квартирные ключи обнаружились в ящике стола. Застегнув шинель, он взял наперевес костыль, на который опирался две недели назад в аэропортах Брюсселя и Милана, и выглянул за дверь. Вестибюль был пуст. Он запер квартиру консьержки и взбежал по лестнице.

На седьмом этаже он, подумавши, постучал в дверь мадемуазель Беранже. Никто не откликнулся. Он выждал и постучал еще раз. Ни звука в ответ — ни оттуда, ни из соседней квартиры супругов Шарье. Шакал перебрал связку, нашел ключ с фамилией «Беранже» и вошел в квартиру, заперши дверь за собой.

Потом осторожно подошел к окну. Напротив, на крышах, рассаживались полицейские: успел, значит, в самый раз. Стоя боком, он отпер шпингалет и тихо отворил створки вовнутрь до отказа, еще немного посторонившись. На ковер лег большой квадрат солнечного света; остальная комната была в тени.

Только не попасть в этот квадрат, и наблюдатели тебя не заметят.

Он глянул в щель между задернутыми занавесями: наискосок внизу отлично была видна за сто тридцать метров залитая светом привокзальная площадь. Шакал передвинул и установил небольшой столик футах в восьми сбоку от раскрытого окна; снял вазон с искусственными цветами и скатерть и положил две подушки с кресла: хороший упор для ствола.

Затем сбросил шинель, закатал рукава и принялся разбирать костыль, для начала отвинтив черный резиновый наконечник. Блеснули капсюли трех оставленных патронов. Из двух других он съел кордит, и тошнота только-только начала отступать, пот уже не так прошибал.

Бесшумно выскользнул глушитель, за ним — оптический прицел и, наконец, из самой толстой части костыля — ствол с казенником.

Из костыльной рамы появились и были тут же свинчены прикладные штыри, а плечевой упор, никак не скрытый, но скрывавший под кожей спусковой крючок, встал на свое место.

Он собирал винтовку любовно и бережно — накрепко приладил к стволу с патронником приклад и затыльник, навинтил глушитель и спуск. И наконец очень тщательно вставил и закрепил прицел.

Поудобнее усевшись на стуле, пристроив винтовку на верхней подушке, он заглянул в прицел — и четко увидел солнечную площадь пятьюдесятью футами ниже. Показалась — примерно там, где нужно, — голова подготовителя церемонии. Он повел за ним дуло: голова видна была ясно и отчетливо, ни дать ни взять арбуз в Арденнском лесу.

Все было готово, все правильно; и Шакал выстроил рядком три патрона, нежно отвел затвор большим и указательным пальцами и вставил первый из них. Должно хватить и одного, а ведь еще два в запасе. Он двинул затвор вперед — донышко гильзы скрылось, — тихонько повернул его и запер. Осторожно уложив винтовку на подушке, он достал сигареты и спички.

Потом глубоко затянулся, откинулся на спинку стула и приготовился ждать еще час и три четверти.

21

Комиссару Клоду Лебелю еще никогда в жизни так не хотелось пить. Гортань его пересохла; язык не то что прилип, а был точно припаян к небу. Но отнюдь не только из-за жары: впервые за многие-многие годы он по-настоящему перепугался. Что-то непременно вот-вот должно было стрястись, это он чуял, но где и как — не знал.

Был он утром у Триумфальной арки, потом в соборе и в Монвалерьене — и ничего не стряслось. За обедом он оказался среди уже привычных комитетских лиц — последнее заседание комитета провели в министерстве рано поутру — и слушал, опустив глаза в тарелку, как у них смятение и злоба сменялись восторженным самодовольством. Оставалась всего-навсего пустячная церемония на площади 18 Июня: и уж тут-то, будьте уверены, все было прочесано и наглухо запечатано.

— Да нет, он смылся, — сообщил Роллан на выходе из гриль-бара близ Елисейского дворца — сам генерал обедал во дворце, — обделался и смылся. Ну, то-то. И все равно он где-нибудь да объявится, не уйдет от моих молодцов.

После этого Лебель, мало на что надеясь, обходил посты за двести метров от бульвара Монпарнас — площадь оттуда и видно-то почти что не было. И полицейские, и постовые КРС, точно сговорившись, отвечали одно и то же: нет, мол, как барьеры в двенадцать поставили, так никто-никто не проходил.

Улицы, переулки, ходы-выходы — все было перекрыто. На крышах посты, а уж на вокзале, бесчисленные окна и оконца которого глядели на площадь, — там агентов было видимо-невидимо. Они засели и на крышах огромных пустых паровозных депо, и над платформами, благо поездов нынче нет, все отведены на вокзал Сен-Лазар.

И внутри, как проверишь, все было прочесано, от чердака до подвала. Квартиры-то большей частью пустовали: разъехались люди на отдых, кто в горы, кто к морю.

Короче, затиснули площадь 18 Июня, как сказал бы Валантэн, «уже мышкиной жопки». Лебель улыбнулся, вспомнив распорядительного полицейского из Оверни, но улыбку точно стерли с его лица: какой ни есть Валантэн, а Шакал-то его объегорил.

Лебель прошел переулочками, предъявляя свой на все годный пропуск, — и вышел на улицу Ренн, и там было то же самое. Улица перетянута цепью метров за двести от площади, за цепью — толпа, на улице — никого, кроме патрульных КРС. Лебель, собравшись с силами, снова принялся расспрашивать.

Никого такого не заметили? Нет, сударь, не заметили. Кто-нибудь проходил за барьер? Никто, сударь, не проходил. Вдали, на привокзальной площади, послышались нестройные звуки — оркестранты, наверно, приготовляются. Лебель взглянул на часы. Да, сейчас приедет. Здесь никто не проходил? Нет, сударь, здесь — никто. Ладно, вы свое дело знаете.

Перед вокзалом кто-то гулко скомандовал, и президентский кортеж вылетел на площадь 18 Июня. Вон они свернули к вокзалу. Полиция навытяжку, честь отдает. Толпа глядит, распялив глаза, на черные лощеные лимузины. Он посмотрел на крыши: ну вот, молодцы ребята. Вниз и глазом не косят, скрючились и глаз не спускают с крыш и окон напротив; чуть что, они тут как тут.

Лебель дошел до западного конца улицы Ренн. Паренек из КРС стоял, властно расставив ноги, у барьера от номера 132. Он показал удостоверение, парень вытянулся.

— Проходил здесь кто-нибудь?

— Никак нет.

— Давно стоишь?

— С двенадцати, сударь, как закрыли проход.

— И никто-никто за цепь не проходил?

— Никак нет, сударь. Хотя… прошел один калека-старичок, больной совсем, он там живет.

— Что за калека?

— Да что, сударь, старик. Еле на ногах держался. Все я у него проверил — и удостоверение, и инвалидную карточку. Адрес — улица Ренн, 154. Как было его не пропустить, сударь, еле, говорю, с ног не падает, ну совсем больной. И то сказать — как он в своей шинели вообще не умер. Совсем, видать, обалделый.

— В шинели?

— Ну. В длинной, знаете, шинели старого образца. В такой-то шинели да в такую жару.

— С ног падает?

— Я же говорю, жара, а он в шинели!

— Я не про то. Он что, покалеченный?

— Одна нога, сударь, другой нет. Ковыляет, знаете, с костылем.

С площади послышался звонкий трубный глас: «Allons, enfants de la patrie, ie jour de gloire est arrive…»[53] В толпе подхватили знакомый запев Марсельезы.

— С костылем? — Лебель едва узнал свой далекий голос. Постовой участливо поглядел на него.

— Ну. С костылем, а как же ему иначе. С алюминиевым костылем…

Лебель помчался по улице, крикнув парню, чтобы он не отставал.

На солнечной площади все выстроились угол к углу. Машины стояли одна за другой вдоль вокзального фасада. А напротив машин, у ограды, замерли в строю десять ветеранов, которым глава государства должен был сам навесить медали. Справа подровнялись чиновники и дипломаты в костюмах маренго, там и сям расцвеченных розетками орденов Почетного легиона.