Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

Прения начались 29 октября и закончились 3 ноября принятием реакционного декрета. Они тянулись вяло, скучно, будто речь шла о какой-то мелочи. Из левых против выступил довольно нерешительно Петион. Будущий монтаньяр Барер протестовал, ибо закон о «марке серебра» закрывал путь к власти интеллигенции. Из будущих монтаньяров возражал Приер из Марны, а также Гара, который разоблачил стремление «создать аристократию богатых». Резко отверг «марку» Ламет и даже Мирабо!

Робеспьер вообще не пытался выступить, хотя он, естественно, тоже был против реакционного извращения Декларации прав. Любопытно, что в письме в Аррас Бюиссару он, как бы оправдываясь в своем бездействии при обсуждении вопроса о «марке», пишет, что «по самой важной части наших совещаний были вынесены постановления без обсуждения, среди шума и как будто под давлением насилия». В действительности обсуждение состоялось, а насилие — выдумка Робеспьера. Жорес считает, что, «несмотря на некоторый шум, левые в Собрании добровольно согласились на ограничение права голоса и права быть избранным». Жорес пытается «насколько возможно разгадать тайну чужой совести» (то есть Робеспьера прежде всего) и объясняет ее «известным инстинктом буржуазной осторожности». Такова печальная историческая правда. Соблазнительно легко было бы изображать Робеспьера безупречным, последовательным и непреклонным демократом, не утруждая себя изучением фактов, документов и источников. А они обнаруживают крайне сложную, противоречивую, часто загадочную личность будущего вождя монтаньяров.

Знаменательный эпизод в этом смысле произошел 25 января 1790 года. Собрание обсуждало вопрос о том, что в некоторых провинциях Франции еще действующая формально старая система налогов и повинностей настолько запутана, что невозможно точно установить, кто сколько платит, и, следовательно, нельзя решить, имеет или не имеет право человек участвовать в голосовании. Робеспьер, который, в соответствии со своими убеждениями теоретически против любого ограничения избирательных прав, вносит предложение о том, чтобы впредь до принятия новых законов о налогах, политические права предоставлялись всем, кто «уплачивает какой-либо налог». Уж не идет ли речь о том, что Робеспьер тем самым требует отмены антидемократического ценза? Ни в коем случае! В предлагаемый им проект решения он заботливо вставляет оговорку, что временный порядок будет применяться при условии, если он «не нарушает правил о других основаниях несовместимости и исключениях, содержащихся в декретах Национального собрания». Но ведь эта казуистически сформулированная оговорка сводит на нет собственное предложение Робеспьера! Декреты-то требуют ценза, а это значит, что выступление и предложение Робеспьера не что иное, как игра! В нем всегда юрист, законник, легист берет верх над демократическими принципами. Он испытывает прямо-таки священный трепет перед законом, каким бы несправедливым он ни был.

Примерно в это же время произошел другой любопытный случай, свидетельствующий, что Робеспьер больше всего боялся прослыть человеком, способным нарушить какой-либо закон. Так вот, Робеспьер неожиданно получает письмо от генерального контролера финансов Ламбера, в котором он сообщает, что у некоего пивовара, уклоняющегося от уплаты повинностей, имеется письмо Робеспьера, где якобы тот «разглагольствует» против налогов и тем самым «производит в народе зажигательное действие». Ламбер просит Робеспьера написать опровержение. Робеспьер отвечает пространным письмом, в котором указывает, что факт, приписываемый ему, есть «сущая клевета». С потрясающим негодованием он выражает министру удивление: как «вы могли дойти до того, чтобы приписать мне зажигательные призывы и изобразить меня, хотя бы в моих собственных глазах, в некотором роде нарушителем общественного порядка, человеком, не исполняющим декретов Национального собрания, хотя, как вы сами заметили… я первый горячо отстаивал своевременную уплату налогов?». Историю с вымышленным письмом Робеспьер называет «интригой, затеянной моими врагами, с целью обесславить мою преданность патриотическому делу». Для Робеспьера «патриотическое дело» отождествляется со строгим соблюдением установленного порядка, оно несовместимо с «зажигательными» призывами. В политической линии Робеспьера обнаруживается зияющее противоречие: он признает и одобряет результаты революционных действий народа 14 июля или в октябрьские дни, но они совершенно чужды ему по существу, ибо трудно вообразить более явного нарушения «порядка» и «законности», чем эти действия. Таким образом, Робеспьер пока революционер только в смысле готовности воспользоваться плодами революционных действий народа, но не в способности призывать к ним или даже просто участвовать в них. И таким «революционером», превыше всего ставящим «законность», он останется надолго, если не навсегда.

Но не противоречат ли этому выступления Робеспьера по поводу крестьянских восстаний в начале 1790 года? Как раз в это время крестьяне многих районов Франции, неудовлетворенные формальной и фиктивной отменой феодальных повинностей, громили и поджигали замки своих сеньоров, и Собрание обсуждало вопрос об использовании войск против крестьян. Какую же позицию занял Робеспьер? Он осуждал действия крестьян, говоря о них, что эти «люди, разум которых помутился от воспоминаний о перенесенных страданиях, не являются закоренелыми преступниками». Он требовал лишь, «чтобы муниципалитеты использовали все средства примирения, увещевания и разъяснения, прежде чем допустить применения военной силы». Таким образом, позиция Робеспьера отличалась лишь степенью понимания действий крестьян, а в остальном она подобна отношению к ним самих владельцев замков, которые тоже предпочитали «примирение» и, подобно Робеспьеру, считали использование силы допустимым, хотя и «крайним средством».

Итак, Робеспьер еще только определяет свою позицию, он еще непоследователен, часто колеблется и проявляет нерешительность. Он как бы идет вслед за революцией, не решаясь пока смело возглавить ее. Слишком смутной, неопределенной была обстановка. В ней трудно разобраться еще неопытному адвокату из Арраса. Но шаг за шагом он все же идет вперед. Он обгоняет постепенно многих, если не всех депутатов Учредительного собрания.

После славных октябрьских дней народ торжествовал победу, а Друг народа Марат вынужден скрываться. Он укрылся вначале у Бассаля, кюре церкви Св. Людовика в Версале, потом у одного трактирщика, который, кстати, на него донес. После этого Марат сначала прячется у Лекуантра, полковника Национальной гвардии Версаля, затем возвращается в Париж и полмесяца живет на Монмартре. Таков далеко не полный перечень убежищ Марата, когда он ускользал от шпионов Ратуши, используя вечные уловки гонимых, вплоть до переодевания в женское платье. Ясно, что долго он не продержится.

Но главное, что его огорчает, невозможность издавать свою газету. А ее успех получил неожиданное подтверждение. Нашлись предприимчивые любители использования завоеванной им столь быстро популярности. Начинает выходить фальшивая газета под тем же названием «Друг народа».

Однако у него нашелся и защитник. Это не кто