Система международных отношений. Нации в борьбе за власть - Ганс Моргентау

огромных масс воюющего населения в современную войну. Как за религиозными войнами конца XVI и первой половины XVII веков последовали династические войны конца XVII и XVIII веков, и как последние уступили место национальным войнам XIX и начала XX веков, так и война в наше время имеет тенденцию возвращаться к религиозному типу, становясь идеологической по своему характеру. Гражданин современной воюющей нации, в отличие от своих предков XVIII и XIX веков, сражается не за славу своего князя или единство и величие своей нации, а за «идеал», набор «принципов», «образ жизни», на который он претендует как на монополию истины и добродетели. Вследствие этого он сражается насмерть или до «безоговорочной капитуляции» со всеми, кто придерживается другого, ложного и злого, «идеала» и «образа жизни». Поскольку он борется именно с последними, в каком бы обличье они ни проявлялись, различия между боеспособными и нетрудоспособными солдатами, комбатантами и гражданскими лицами — если они не ликвидируются совсем — сводятся к единственному различию, которое действительно имеет значение: различию между представителями правильной и неправильной философии и образа жизни. Моральный долг щадить раненого, больного, сдавшегося и безоружного врага и уважать его как человека, который был врагом лишь в силу того, что оказался по другую сторону ограждения, заменяется моральным долгом наказать и стереть с лица земли исповедующих и практикующих зло.

Под влиянием этого фундаментального изменения в концепции ведения войны, не только моральные ограничения на убийство на войне, о которых мы говорили выше, были широко нарушены во время Второй мировой войны, но и развилась тенденция оправдывать на моральных основаниях отказ брать пленных, убийство пленных, Таким образом, если моральные ограничения на убийство в мирное время в поддержку международной политики остаются нетронутыми и сегодня, то моральные ограничения на убийство во время войны оказались в значительной степени неэффективными в наше время. Что более важно для целей нашего сегодняшнего обсуждения, они продемонстрировали тенденцию к ослаблению и полному исчезновению в качестве правил поведения под влиянием фундаментально изменившейся концепции войны.

Более полувека назад, в эпоху всеобщего оптимизма, один великий ученый ясно предвидел возможность такого развития событий и проанализировал его элементы. Джон Уэстлейк, профессор международного права Уэвелла в Кембриджском университете, писал в 1894 году:

Почти азбучной истиной является утверждение, что смягчение войны должно зависеть от ощущения ее участниками своей принадлежности к более крупному целому, чем их соответствующие племена или государства, целому, в которое входит и враг, так что обязанности, вытекающие из этого более крупного гражданства, возлагаются даже на него. Это чувство никогда не было полностью отсутствующим в Европе с начала исторических времен, но были большие различия в природе и масштабах целого, к которому чувствовалась более широкая привязанность…. В наше время существует космополитическое чувство, вера в содружество человечества, схожая с верой стоиков, но более сильная, поскольку почва была подготовлена христианством и взаимным уважением, которое великие государства, приблизительно равные по силе и схожие по цивилизации, не могут не испытывать друг к другу. Были периоды, когда уровень падал, и один из таких периодов мы должны отметить — религиозные войны, последовавшие за Реформацией, были одними из самых ужасных, в которых зверь в человеке когда-либо вырывался на свободу, и все же они произошли в эпоху сравнительного просвещения. Рвение к делу, каким бы достойным оно ни было, является одним из самых сильных и опасных раздражителей, которым подвержены человеческие страсти; и привязка протестанта к протестанту и католика к католику, рассекая государственные узы, вместо того чтобы заключить их в более прочные, ослабила обычные сдерживающие страсти механизмы, когда они были наиболее необходимы. Такая деградация войны будет иметь тенденцию к повторению, если социализм достигнет последовательности и силы воинствующего вероучения и встретится с нынешней идеей государства на поле боя. Возможно, тогда мы увидим на войне права, равные тем, которые анархизм демонстрирует нам в мире!

Универсальная мораль vs националистический универсализм

Ухудшение моральных ограничений в международной политике, которое произошло в последние годы в отношении защиты жизни, является лишь частным случаем общего и, для целей данного обсуждения, гораздо более масштабного распада этической системы, которая в прошлом накладывала свои ограничения на повседневную деятельность внешнеполитического ведомства, но больше этого не делает. Два фактора привели к этому распаду: замена демократической ответственности в иностранных делах на аристократическую и замена националистических стандартов действий на универсальные.

Личная этика аристократического интернационала

В семнадцатом и восемнадцатом веках, и в меньшей степени до Первой мировой войны, международная мораль была заботой личного суверена, то есть индивидуально определенного князя и его преемников, и относительно небольшой, сплоченной и однородной группы аристократических правителей. Князь и аристократические правители конкретного народа находились в постоянном тесном контакте с князьями и аристократическими правителями других народов. Их объединяли семейные узы, общий язык (которым был французский), общие культурные ценности, общий стиль жизни и общие моральные убеждения о том, что должен и чего не должен делать джентльмен в отношениях с другим джентльменом, будь то своего или чужого народа. Князья, борющиеся за власть, считали себя соперниками в игре, правила которой принимали все остальные участники. Члены их дипломатических и военных служб рассматривали себя как служащих, которые служат своему работодателю либо в силу случайности рождения, часто, но далеко не всегда, подкрепляемой чувством личной преданности монарху, либо из-за обещания жалованья, влияния и славы, которые он им сулил.

Стремление к материальной выгоде в особенности обеспечивало членам этого аристократического общества общую связь, которая была сильнее, чем узы династической или национальной верности. Поэтому было правильным и обычным делом для правительства выплачивать пенсию иностранному министру или дипломату другой страны. Лорд Роберт Сесил, министр Елизаветы, получил такую пенсию от Испании. Сэр Генри Уоттон, британский посол в Венеции в семнадцатом веке, принял пенсию от Савойи, в то время как ходатайствовал о получении пенсии от Испании. Документы, опубликованные французским революционным правительством в 1793 году, показывают, что Франция в период с 1757 по 17 % гг. одарила австрийских государственных деятелей на сумму 82652479 ливров, при этом умерший австрийский канцлер Кауниц получил 100 000. Также не считалось менее правильным или менее обычным для правительства вознаграждать иностранных государственных деятелей за их сотрудничество при заключении договоров. В 1716