Изумленный капитан - Леонтий Раковский

– Каково? Счастье, что вчера метель поднялась!

Возницын вскочил с места:

– Все равно, я бы ее отсюда выкинул!

– Ну, не петушись, Саша! Дело-то пустяковое. Сиди спокойно! Завтра я еще до света поеду с этим болваном в Смоленск и скажу Алене, что ты уехал в Польшу лечиться, обещал, мол, весной вернуться в Никольское. Вот и все.

– Чтоб только дворня не сказала ему, что Саша здесь! – вставила Софья.

– Не бойся. Сейчас он уже храпит – намерзся, устал за сутки, по такой дороге едучи. А завтра я раньше его встану и не отпущу от себя ни на шаг. Ступайте, детки, спите спокойно!

– Что же ты, Аленушка, до места не доехала – почитай у самой нашей околицы остановилась? – с шутливой укоризной сказала Анна Евстафьевна, входя в хату Герасима Шилы.

– Как же ехать было, пани Помаскина: этакая завируха поднялась! Я не пустил! – ответил за Алену Герасим Шила.

– Ну, рассказывай, как живешь, как матушка? – спрашивала Помаскина, садясь на лавку.

Алена не любила Помаскиной – не могла смотреть ей в глаза. Говорила, глядя куда-то в сторону.

– Ничего, живем! Вот приехала Сашу сыскать: пропал из Питербурха неведомо куда.

– Разве денщик не сказывал?

– От того дурака толку не добьешься! Поехал, говорит, за рубеж, а куда – неизвестно.

– Он собирался сначала ехать в Оршу, а потом в Полоцк – там, слышно, лекари хорошие. Жаловался мне: едучи в прошлом годе из Питербурха в Никольское, селезенку простудил! – сказала Помаскина.

– А не говорил, когда вернется?

– Говорил. Вылечат, аль не вылечат – к пасхе, говорит, вернусь.

Алена повеселела.

– Хоть так-то бы мне сказал, я бы не тревожилась. Столь времени нет, – всего надумаешься! А тут еще из Москвы, из Вотчинной Коллегии приезжали. Над всеми сашиными вотчинами опеку назначили.

– Как опеку? – удивилась Помаскина.

– А так! Опекуншей поставили сестру Матрену. Она и просила Сенат назначить, потому что Саша, мол, безумный, его-де за помешательство в уме и из службы выключили…

– Вот оно что! – протянула Помаскина, а сама подумала: «Матреша тоже хороша. Придется Сашеньке разлучиться с милой – поехать в Никольское. Этак можно всего добра лишиться!»

– Что ж это я сижу! – схватилась Алена. – Вы промерзли с дороги, вам надо хоть чаю согреть! Верка! – кликнула она девку.

– Сидите, пани, я уже поставила, – ответила из-за перегородки жена Герасима Шилы.

– Я, ведь, Аленушка, не надолго – лошадей покормлю да и назад: у меня дома-то никого не осталось, – ответила Помаскина. – Поехала только, чтоб тебя увидеть! А, может, ты все-таки заедешь ко мне на денек-другой?

– Нет, благодарствую, тетенька! – ответила Алена. – И у меня там маменька разрывается на два дома – и в Лужках, и в Никольском.

III

Уже высоко в чистом весеннем небе звенели жаворонки, и снег, посеревший и ноздреватый, лежал только в лощинах, когда в Никольское воротился Возницын.

Возницын ехал с твердым намерением сразу же начистоту обо всем поговорить с женой. Но когда он, подъезжая к усадьбе, увидел все тот же запущенный сад, пруд с утками, раскидистый каштан у самого дома, – он понял, как нелегко будет сделать все это. Предстояло надолго, если не навсегда, оставить милое сердцу Никольское, где с каждым уголком связано столько дорогих воспоминаний детства. Возницын вдруг как-то утерял всю свою уверенность и почувствовал себя точно в чем-то виноватым. Он ехал и боялся: а вдруг ко всему этому Алена встретит его покорная и ласковая и не покажет и виду, что когда-то между ними была какая-то размолвка?

К счастью, так не случилось.

Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.

Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.

Если бы Возницын не видел ее глаз, он бы подумал, что это – радость. Но в алениных коричневых глазах блестели недобрые огоньки. И один глаз начал как-то косить – верный признак, что Алена зла.

Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.

Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:

– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?

И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.

– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.

– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?

– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.

Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.

Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.

– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.

– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.

– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.

– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.

– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!

Возницын был зол.

Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.

После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.

Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.

Возницын уснул.

На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:

– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?

– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.

После завтрака Алена, наконец, спросила:

– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?

– Постригайся, коли желаешь!

– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..

– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!

Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.

– Подал? – как бы не веря своим ушам, переспросила она. – Пропади ж ты пропадом, окаянный! Погубил ты мою жизнь…

– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.

– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?

– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.

– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.

Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.

Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.

Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.

Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.

Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.

С женой он даже не попрощался.

На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.

Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.

Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.

– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.

– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!