Изумленный капитан - Леонтий Раковский

– Откуда это гости ко мне? – спросил он, подходя к мужикам.

– Здравствуйте, батюшка! – поклонился кучер. – Мы из Москвы. Хозяюшка ваша, пошли ей бог здоровья, пустила нас с барыней переночевать.

Ответ понравился Шиле.

– А вы чьи?

– Капитанши Алены Ивановны Возницыной дворовые люди. Везем капитаншу-барыню, – отвечал Фома.

– Куда едете? В Польшу?

– A кто ее ведает! Куда барыня скажет, туда и поедем! Покуда приехали в Смоленск, а там увидим, – сказал кучер.

– Ну, добре! Вороты крепко заперли?

– Заперли, батюшко.

Герасим Шила пошел к дому, стараясь вспомнить, где он слышал фамилию капитана Возницына.

– Да спи ты! Чего ворочаешься? – недовольно буркнула спросонок Агата, жена Герасима Шилы.

Шиле не спалось. Он думал об этой некрасивой, худой и рыжей капитанше Возницыной, у которой муж уехал за рубеж. Она хотела разыскать Боруха Лейбова – по ее словам, Борух помогал мужу уехать в Польшу и потому должен был знать о нем.

При упоминании о Борухе Шила насторожился: а нет ли тут чего-нибудь такого, за что можно было бы ухватиться и насолить этому ушастому чорту?

Он сказал капитанше, что Борух, действительно, часто бывает за рубежом – у него недалеко отсюда, в Дубровне, живет семья. Шила вспомнил, как прошлой зимой он встретил Боруха с каким-то высоким, русым офицером. По описанию капитанши выходило, что это ее муж, Возницын.

На том разошлись спать.

Теперь Шила лежал и думал:

– Капитанша, видать, злая. Вот бы ее натравить на Боруха! Только как?

И вдруг он вспомнил встречу с курносым парнем в корчме у Малаховских ворот. Курносый парень хвастался своим барином, капитаном Возницыным, что он, вместе с Борухом, читает Библию. Вспомнил Шила, что об этом же говорил и Михалка Печкуров, служивший у Боруха.

Герасима Шилу даже в пот кинуло от радости: как-будто что-то получается.

– В этакое дело самому, конечно, лезть не следует: доносчику – первый кнут. А вот рудую капитаншу можно на это подбить.

С такими приятными мыслями Шила заснул.

…Под утро началась метель. Снег крутило, мело с крыш, заметало дорогу.

Алена выглянула на двор – свету божьего не видно. Ехать дальше нечего было и думать.

Вчерашний разговор с хозяином привел ее к мысли, что, пожалуй, в Путятино ехать и незачем: беспутный муж, конечно, укатил за рубеж с этим ушастым Борухом. К тому же Алена не любила Помаскиной.

– Сегодня, пани, я вас никуды не пущу! Вон что на дворе деется, – сказал Герасим Шила, входя к Алене.

Алене и самой не хотелось вылезать из теплой хаты. Она согласилась с тем, что надо обождать, пока стихнет метель.

За день, который Алена просидела у Герасима Шилы, она узнала, какой скверный человек Борух Глебов, узнала, что царица Екатерина I выгнала евреев из России, а эта, теперешняя, позволила им приезжать и торговать, потому что евреи в Курляндии когда-то выручали ее деньгами.

– Кто знается с таким человеком, як Борух, худо кончит, – говорил Шило. – Боюсь: ти вернется ваш муж православным? Возившись с нехристями, нетрудно и самому ожидоветь. Глядите, чтоб никто из дворовых не проведал об этом, – наклонившись к Алене, шептал Герасим Шила. – Польстится кто-нибудь на царскую милость за правый донос – донесет в Тайную Канцелярию, будете и вы, панечка, отвечать, что ведали да утаили!

Алена крепко задумалась над этими словами.

К вечеру метель утихла. И все-таки Алене не хотелось ехать в Путятино. Она решила для успокоения совести послать туда одного Фому, а самой дожидаться в Смоленске.

II

В Путятине только-что отужинали…

Обычно после ужина не занимались ничем. Софья, шелками вышивавшая для тетушки салфетку, складывала работу до завтра, а сама Анна Евстафьевна оставляла в покое свои мотки шерсти, разматывать которые она заставляла бездельничавшего отставного капитана Сашу Возницына.

Тетушка приказывала ключнице принесть орехов, сырого гороху, брюквы, моченых яблок, и все втроем (Помаскина, Софья и Возницын), пододвинув скамейку к жарко накопленной печке, садились поговорить.

Где-то в углу трещал сверчок, в трубе завывал ветер. Было тепло и уютно. Приятно было сидеть, грызть орехи и слушать рассказы. Рассказывали все: тетушка – про самодуров соседей-помещиков, Софья – про поездку с Мишуковыми за рубеж, а Возницын – о житье-бытье астраханских татар или персов, в Астрахани он за четыре года хорошо познакомился с ними.

В беседе незаметно коротали остаток долгого зимнего вечера. Наконец, тетушка все чаще и чаще крестила зевающий рот, свеча уже догорала до самого шандала, и Анна Евстафьевна говорила:

– Ну, детки, пора спать!

И первая подымалась с уютного теплого местечка.

Возницын в Путятине отдыхал душой. Он никуда не отлучался из сельца – ему так хорошо было с Софьей и тетушкой! Он совсем забыл о том, что где-то есть вотчина, крестьяне, подушные подати и постылая жена. Возвращаться в Никольское он пока не думал, да и не было нужды. Возницын хотел выждать, чтобы приехать, к тому моменту, когда духовная дикастерия разберет его дело о разводе с Аленой. Он полагал, что к будущей весне дело решится. И преспокойно сидел у гостеприимной, милой тетушки Помаскиной.

Сегодня рассказывала Софья. Она вспоминала о Кенигсберге.

– Постой, Софьюшка, кто-то стучит! – перебила ее Анна Евстафьевна.

Все прислушались. В сенях раздавались голоса.

– Кто бы это там? – вскочил Возницын.

– Нет, ты не ходи, я сама, – сказала тетушка, легко подымаясь с места.

По голосу тетушки, здоровавшейся с приезжим, легко было догадаться – приехал кто-то знакомый, свой.

– Раздевайся и приходи ко мне! Поговорим! Лошадь без тебя уберут. Палашка, а ты принеси ко мне в столовую горницу ему поужинать! – отдавала приказания Анна Евстафьевна.

Затем она быстро вошла к Возницыну и Софье, ожидавшим ее, и сказала вполголоса:

– Сидите тихо! Приехал из Никольского, – и ушла, унося с собой огарок свечи.

Возницын притянул к себе Софью, и они сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Слушали.

Тетушка говорила с мужиком, раздевавшимся на поварне.

Дверь из горницы в сени была открыта – сонная Палашка, почесываясь и зевая, ходила из поварни в столовую горницу, приносила ужин. Вот шлепнула на стол краюху хлеба – нож стукнул черенками, поставила деревянную солонку. Затем принесла чашку щей – брякнула об стол ложкой. Кот Васька, услышавший звон посуды, спрыгнул с печки, замурлыкал. Палашка сердито прикрикнула на него:

– Брысь ты, окаянный!

Послышались шаги: тетушка шла с мужиком. «Какого дурака Алена прислала?» – думал Возницын.

– Ступай, Палашка! Постели ему на печке, – сказала тетушка. – Ну, Фома, садись, ешь да рассказывай!

– Спасибо, матушка-барыня! – отвечал мужик и на секунду умолк, видимо крестился на образа.

Возницын узнал его по голосу – это был глуповатый, но самый сильный во всем Никольском мужик.

Раздалось вкусное чавканье: проголодавшийся и промерзший Фома быстро ел.

Возницын и Софья сидели, не шевелясь.

– Так что ж, ты один приехал в Смоленск?

– Не, сама барыня приехадчи, – отвечал Фома.

Возницына взорвало:

– Не вытерпела – прилетела! – гневно зашептал он, но Софья прикрыла ему рот рукой:

– Ти-и-ше!

– Зачем же вы пожаловали? – спокойно спрашивала тетушка.

– Барина Лександра Артемьича ищем. Афонька сказывал – уехал за польский рубеж лечиться, а когда и скоро ль вернется – от Афоньки не дознались. Барыня его уж и на конюшне стегать пробовала.

– Вот стерва! – зашипел Возницын.

Ему стало жаль ни в чем не повинного Афоньку.

– А почему ж она сама не приехала в Путятино?

– Хотели приехать, да вчерашней вьюги испужались. Я и то чуть было не заблудился тут у вас…

– Тебя, стало быть, в проведы прислала, не слыхать ли где про твоего барина? – спросила Помаскина.

– Ага, – ответил Фома, выхлебывая дочиста чашку щей.

– Ну, так вот, теперь ступай, ложись спать! А завтра я с тобой чуть свет поеду в Смоленск. Сама все расскажу барыне. Ты наелся?

– Много благодарны, барыня-матушка!

– Ступай, я те покажу, где ляжешь. Да не разговаривай там а ложись и спи: завтра подыму чем свет!

Фома и тетушка ушли. Через некоторое время Анна Евстафьевна вернулась к Софье и Возницыну. Она плотно прикрыла дверь, поставила свечу на стол и сказала, улыбаясь:

– Каково? Счастье, что вчера метель поднялась!