Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы) - Бранислав Нушич

У этого огня, может быть, последний раз грелся отец со своими детьми, когда выстрелы наших винтовок заставили их со слезами на глазах оставить свой родной очаг.

Еще вчера и позавчера здесь играли дети. Старушка мать, быть может, варила им мамалыгу в почерневшем от копоти медном котле, а батя сидел в раздумье на треногом стуле и, слушая веселые голоса детворы, шевелил кочергой пылающие угли. Теперь на этом треногом стуле отдыхаю я в длинной грязной шинели, а около очага, вместо милой детворы, дремлет мой конь, мигает глазами и качает усталой головой... А может быть, дед принес валежника, домочадцы собрались вместе, чтобы помочь ему разломать ветки. А старушка раздула угли, из которых вот-вот, под радостные крики ребятишек вырвется маленький огонек.

Или, может быть, старушка сидела, подобрав под себя ноги, на циновке и тянула из пучка шерсти тонкую белую ниточку, а будущая смена, опершись о ее колени, с любопытством следила за быстрым веретеном. Самый младший, пристроившись на коленях у отца, весело смеялся над глупым огоньком, который то прятался и затихал, то вдруг, подстегнутый кочергой, вспыхивал и начинал извиваться.

Вот в углу стоит и прялка с пучком шерсти. Нитка оборвана. А малыш, верно, скитается сейчас вместе с отцом где-нибудь далеко-далеко от своего родного дома.

Где же вы? Под открытым небом, под кустом или под чужой кровлей? Где ты, старушка с ввалившимися, вечно озабоченными глазами, только и думающая, как бы согреть детей у своего очага, у очага, который с таким трудом разжег твой хозяин? Он с усердием поддерживал в своем очаге огонь, а мы его загасили.

Вспомнилось, как я, еще ребенком, разорил гнездо ласточки под крышей нашего дома. Я и теперь явственно слышу крики птицы, лишившейся теплого жилья, которое она с таким трудом строила для своих птенцов. Вспомнил я и слова матери: "Большой грех, сынок, разорять ласточкин дом!"

Большой грех разорять дом... Мою душу охватило чувство стыда за великий грех, за грех, совершенный теперь уже не мною. Но я переживал его как свой и невольно озирался по сторонам в поисках утешения.

Снаружи шум ветра то стихал, то вдруг усиливался; очаг постепенно угасал, и угли заволакивались сединой белого пепла. Последний голубоватый огонек еще трепетал, словно душа умирающего: то исчезнет совсем, то вдруг заалеет снова и побежит вдоль полена, Чувствовалось, как тьма вползала снаружи через маленькое окно, через щели в дверях, становилась все гуще и гуще, и только этот последний слабенький огонек светил, словно лампадка в просторном склепе...

НА ПЕРЕВЯЗОЧНОМ ПУНКТЕ

Наконец после долгих блужданий верхом в ночной темноте, я увидел большой огонь, точно горел камыш. Это и был перевязочный пункт.

Победоносно завершив на склонах гор кровавую битву, войска продвинулись далеко вперед и стали на отдых ниже Драгоманских Ханов. Старый генерал до конца сражения был со своими войсками. Он шел с солдатами в цепи, ободряя их и увлекая своим примером. А теперь вернулся, чтобы на влажной земле среди промерзших, стонущих раненых дать отдых своему старому телу.

Через каждые пять - десять шагов кучами навалены пни, охваченные пламенем. От этих огромных костров пышет жаром. Если смотреть издали, воздух на несколько метров в высоту кажется алым. Тихий ветерок веет из соседнего леса, разгоняя по всему перевязочному пункту горячий воздух.

Около каждого костра лежат раненые и простуженные, некоторые стонут и меняют повязки, другие закрылись с головой одеялом и, согревшись, крепко уснули.

Немного в стороне на покрытой одеялом соломе дремлет генерал. Около него на солдатском ранце, опершись локтями на колени и положив на руки сонную голову, сидит начальник штаба. Радом, прямо на земле, сидит доктор, седой полковник, и что-то торопливо шепчет на ухо начальнику штаба. Тут же еще три старших офицера. Один из них стоит, двое прилегли. Пониже тихо разговаривают несколько младших офицеров. Еще ниже сонно машут головами оседланные лошади штабных офицеров, а вокруг на голой земле спят как убитые грязные вестовые и коноводы.

На криво воткнутой в землю тонкой палке лениво колышется мокрый белый флажок с красным крестом.

Усталость овладела всеми, казалось устала сама природа. Тихим ветерком дышат уставшие горы; месяц скрылся, и даже пламя постепенно слабеет и едва вьется над кострами. Кругом непроглядный мрак. Тропинки, уходящие с перевязочного пункта, видны всего на несколько шагов. Потом они исчезают, словно в подземелье. Не слышно ни далекого собачьего лая, ни шелеста птичьих крыльев. Лишь стон раненого, ржанье коня да шаги санитара, обходящего костры, иногда нарушают мертвую тишину.

В ожидании ответа я уселся на пенек возле костра и принялся свертывать цигарку, надеясь затянуться разок-другой.

Лежавший рядом раненый зашевелился, сбросил шинель, которой был укрыт с головой, и удивленно осмотрелся вокруг, как будто не верил тому, что видит. Потом уставился на меня.

- Что, разбудил тебя? - спросил я.

- Нет.

- Хочешь покурить?

- Вот спасибо!

- А куда тебя, браток, ранило?

- Прямо в бедро, - ответил он, - вот посмотри. Не знаю, задело ли кость, но крови вытекло много, очень много. Эх, господи, господи! Вот и покалечило меня!

Это был, насколько я мог рассмотреть, низкорослый молодой паренек, со светлыми и живыми глазами. Он с наслаждением затягивался моей цигаркой и смотрел мне в глаза.

- Ах да, боже мой! - сказал он вдруг, засунул руку в солдатский мешок, вытащил оттуда пучок базилика и стал нюхать его.

- Что это? - спросил я.

Он помолчал немного. Потом кивнул:

- Ну, так и быть, слушай. И можешь рассказать всем, если хочешь,

- Ну!

- Снилась мне только сейчас большая больница, большая, как окружная канцелярия, даже еще больше. И как будто лежу я на койке - ранен так же, как сейчас. Рана была очень тяжелая, и я все стонал. Смотрят меня доктора, много докторов, сто, двести, кто знает, сколько их было. Все столпились около моей койки, высовывается то один, то другой, тычут руками и осматривают мою рану. Руки у них холодные-холодные, как лед. А ноги у всех деревянные. Ни у кого нет своих. Топают, топают этими ногами около моей кровати, не приведи господь! Потом они приготовили инструменты, пилы, ножи, топоры и еще, бог знает, какие штуки. Каждый держал что-нибудь в руках. У меня похолодело сердце, смотрю по сторонам, может быть, кто-нибудь поможет... - Тут он прервал рассказ, послюнил расклеившуюся цигарку, поднял голову и посмотрел вокруг.

- Ты никуда не торопишься? Я тебя не задерживаю? - спросил он меня и продолжал: - Я тебе не сказал, что в этой больнице были и другие раненые, но все врачи столпились вокруг меня. Я их спрашиваю: "Что вам надо? Почему вы от меня не уходите?" А они все в один голос: "Мы хотим отрезать тебе ногу!" И все такие веселые, радостно топают своими деревяшками. "Боже мой, - говорю я, - неужели никто не защитит меня от этих людей с деревянными ногами?" В это время из соседней комнаты донесся запах базилика. Запахло, как в церкви ладаном. "Это моя мама!" - обрадовался я, а они, услышав это, побросали свои инструменты, отскочили от меня, собрались вокруг другого раненого и кричат оттуда: "Если у тебя есть мать, то, может быть, у этого нет!" А моя мать будто бы и не подходила ко мне, но я почувствовал, как чьи-то теплые руки перевязали мне рану, погладили по голове и поправили волосы. Теплые, очень теплые руки, словно руки мамы. Я не вижу ее, только слышу запах базилика и поэтому знаю, что моя мать около меня...

Тут он замолчал, взял свой базилик и стал нюхать.

- А твоя мать жива? - спросил я.

- Нет. Умерла четыре месяца назад.

- Прости ее, господи!

- Этот базилик я взял с ее могилы, когда пошел на войну, и положил в свой мешок.

Он задумался и сказал напоследок:

- Цветы, верно, запахли, когда я спал!

- Может быть, - согласился я, потом замолчал тоже, и показалось мне, что запах этой веточки, доносившийся и до меня, был словно дыхание матери.

В это время вестовой принес мне пакет, я положил его за пазуху, оставил раненому немного табаку, вскочил на коня и опять отправился в непроглядную, гнетущую тьму, вниз по Видену. Там у огонька, наверное, уже отдыхали мои товарищи.

НА ПОЛЕ БОЯ

Однажды я задержался по служебным делам в селе Колотине, расположенном около Драгоманского ущелья, и потом отправился через ущелье к Драгоманским Ханам, ниже которых вчера разыгралась битва, а теперь наши войска стояли на отдыхе.

Ночь застала меня около разрушенного моста, почти на самой середине ущелья. Светил месяц. Небо было чистым, как девичье лицо. Высокие скалы бросали вниз свои тени. В ущелье было темно. Там, где лучи месяца находили среди скал лазейки, они освещали левую сторону ущелья, ложась на камни большими светлыми пятнами. Ежевица, протекающая с правой стороны дороги, поблескивала то здесь, то там, и ее приятное монотонное журчание в тихом ущелье походило на шум раковины. Порой залетит птица, но сразу же взмывает вверх, и лишь хлопанье ее крыльев разносится в пустом ущелье, словно шум ветра или топот копыт.