Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он в соседней операционной.
В крайне тяжелом состоянии, и по дороге он два раза выдал остановку сердца.
Скорая, разрывая покой вечернего города, примчалась вместе с нами. Остановилась у подъезда, и каталка загрохотала об асфальт.
Прокатилась мимо.
Дребезжа, и Димкино лицо полоснуло заостренными чертами, отпечаталось восковой бледностью, на которой каштановая прядь показалась жутким росчерком.
И захотелось ее отбросить, убрать, как и мешок Амбу.
Димычу он не может быть нужен, он сам в принципе и априори не может быть в состоянии, близкому к терминальному.
Только не КилДиБил.
— Вахницкий? — спросил Кирилл и меня, убирая с дороги каталки, к стене дернул.
Пошел стремительно следом, а я побежала, догоняя.
— Два раза заводили, — синяя спина с белыми буквами «Скорая помощь» ответила на ходу, вкатила Димку в холл, — куда?
— Пятая еще свободна, — медсестра сообщила торопливо.
А из-за поворота показался Иван Саныч, начмед, хирург и приятель па. Он приказал мне позвонить родителям и кивнул Лаврову:
— Успеешь?
— Да.
Кирилл сказал решительно, накинул свою куртку мне на плечи, и за нее же меня встряхнул, заставил посмотреть в глаза:
— Лагиза, я обещаю…
А я кивнула, принимая невысказанное вслух, но такое понятное обещание, вцепилась в куртку, чтобы не вцепиться в него, и… он ушел.
Исчез, оставив свою куртку и уверенность, что дурацкая фраза «все будет хорошо» впервые не подведет.
Будет, здесь, сейчас, с нами.
С Димкой.
Он ведь не может бросить меня, маму и па.
Алёну и их ребенка, о которых я эгоистично забыла, не думала, пока не позвонила… па.
У них был еще вечер, и отзвуки вальса кольнули в сердце. Ресторан с названием города древнего Лация «Тускулум» всегда славился своей живой музыкой и чешской кухней.
Атмосферой волшебства, кою мне предстояло разбить вдребезги.
— Данька? — папа удивился.
Ибо мы уже разговаривали и привычки звонить в третьем часу ночи у меня никогда не было.
— Да, пап… — я запрокинула голову, зажмурилась, и не зареветь получилось.
Получилось сказать на одном дыхании:
— Димка попал в аварию, сейчас в больнице, операция еще идет.
И, пожалуй, я не зря собирала это предложение по буквам, заучивала, репетировала, набираясь смелости, чтобы не мямлить, не начинать с идиотского: «только не волнуйся».
Не начала.
Выдохнула рвано, когда па после вечного молчания сказал, что они вылетают.
Будут через двенадцать часов…
— Не виноват?! Димка твой не виноват?! — у матери Алёны гневно сужаются глаза.
Она шипит гремучей змеей.
И… бессмысленно.
Мы друг друга не поймем.
Поэтому я уже готова развернуться и молча отойти, но белоснежные двери с матовыми прямоугольниками распахиваются, заставляют оглянуться.
Застыть и задержать дыхания.
Задышать снова, потому что не Кирилл.
И не Иван Саныч.
Незнакомый хирург.
И он стягивает маску, обводит холл нечитаемым взглядом, идет к медсестре невыносимо медленно, склоняется, говорит неслышно. Она же кивает и указывает в нашу сторону.
Нет.
Димку взял сам Иван Саныч.
Нет.
Там Кирилл, и вышел, спустившись со второго этажа, он бы.
Нет.
Потому что он мне обещал.
— Вы родители Звеницкой? — хирург подходит, спрашивает.
И дальше он может не продолжать, ответ в его уставших глазах, и мать Алёны, всматриваясь в них, бледнеет, шарит слепо по лацканам пиджака мужа.
— Но… как же… — она лепечет растерянно, оглядывается беспомощно на него, — Федя… это какая-то ошибка, нет… Алёна…
— Мне очень жаль…
Мы сделали все, что смогли.
Большая кровопотеря звучит как приговор.
Восемь.
Утра.
И кофейный аппарат жужжит, заставляет выполнить знакомый и привычный ритуал. Стукнуть ногтем по сенсору экрана, выбрать, расплатиться, поднеся телефон.
Дождаться.
Взять и заледеневшие руки о горячий картон хоть немного согреть.
— … детка, незаменимы бывают только аминокислоты, — снисходительно и в тоже время чарующе разносится за спиной, заставляет выделить из фонового шума, в который у меня сливаются все голоса людей, — да, кислота ты ж моя аминокарбоновая…
Звучит… издевательски, но аминокислоту — я уверена — все устраивает.
Красавиц Вано всегда всё устраивает. И даже на его ласковое, что фенотип вышел шикарным, а вот генотип шикарно подвел, очередная умница и красавица только польщено улыбнулась.
Где во всем городе, пусть и миллионере, наш Казанова отыскивает таких дур в таком количестве для меня навсегда останется загадкой.
— Валинчик мой… — определившись с аминокислотой, разливается патокой Вано, а я к нему оборачиваюсь.
И его сахарный голос с напряженным взглядом не сочетается.
— … я тебе перезвоню, — он растягивает губы в картонной улыбке, и раздражение скользит на грани слышимости, — целую.
Телефон Вано опускает, а меня бесцеремонно берет за подбородок, сжимает, не давая выкрутиться из медвежьего захвата.
Рассматривает, и говорит он жестко:
— Судя по твоему виду у тебя были бурные выходные, которым мне хочется позавидовать. Судя по твоим глазам и выражению лица, это было изнасилование. Даха…
В светло-серых глазах появляется настоящая паника.
Невозможная паника, потому что паниковать могут все, но не Ванечка.
Будь он на «Титанике», то в последние минуты Вано сидел бы на палубе, травил анекдоты, опустошал бар и подмигивал красавицам в спасательных лодках.
И новое чудо света я рассматриваю молча.
— Дашка, не би-си, — он цедит тихо, оглядывается по сторонам.
Холл поликлиники полон, и, пожалуй, только снующие вечно больные бабки не дают ему заорать благим матом и затрясти меня.
— Восемь…
— Что? — Вано моргает, и выражение лица у него становится беспомощным.
— Операция, — безвкусный кофе я отпиваю и предложение заставляю себя сделать распространённым. — Операция идет уже восемь часов.
И, оказывается, молчала я долго, потому что вместо слов выходит режущее слух карканье.
— Какая операция, Даш?
Вано спрашивает осторожно, и, судя уже по его взгляду, сомневается в моей вменяемости.
— Димка, — слова находятся с трудом, и их приходится выталкивать, выдавливать из себя медленно.
Тяжело.
Но Вано не торопит.
Слушает и хмурится, и подбородок мой столь же медленно отпускает, прижимает аккуратно к себе, невесомо, и говорить, пряча лицо на его широкой груди, легче.
— Алёна… умерла, четыре часа назад. И ребенок… срок небольшой… а они меня прокляли, они сказали, что это я виновата, что Димка из-за меня поехал. Из-за меня и работы. И что он тоже виноват, она сказала, чтоб ему тоже сдохнуть…
Футболка Вано яркая, несерьезная, с Винни-Пухом и дурацкой надписью, и я судорожно сжимаю ее пальцами.
Перевожу дыхание.
— … но он не умрет. Кирилл обещал, и операция все еще идет, значит еще не все. И я знаю, что истерить нельзя, я жду и вот… кофе.
В поликлинике, потому что через всю больницу.
Коридоры, лестницы, переходы.
Сбежать из холла приемного покоя, где невыносимо остро стоит запах хлорки, нашатырки и смерти, где рассматривают и ненавидят близкие других пострадавших, потому что моего родственника, а не их, оперируют лучшие врачи, как выкрикнула мать Алёны.
Конечно, сын местного светила медицины, сын друга самого начмеда, сам врач и тоже будущий светила при таких связах.
Ему в отличие от остальных точно не дадут умереть.
Будто на операционном столе статус, связи и деньги имеют значение. Будто остальные врачи все поголовно плохие. Будто кто-то может дать какие-то гарантии.
— Вань, — я поднимаю голову, прошу, и горло от поступающих слез все же сводит, — посиди со мной, пожалуйста.
Я больше не могу там быть одна.
Сидеть с прямой спиной, не замечать, не реветь.
— Дах, ты дура… — Вано протяжно и досадливо стонет, сжимает до призрачного хруста ребер, — ты почему никому не позвонила, коза?