Последний солдат империи. Роман - Александр Проханов

Белосельцев то встраивался в проходящие колонны, то отставал, чтобы видеть все новые и новые ряды бойцов.

— Враг будет разбит, победа будет за нами! — кричал какой-то демонстрант, подымая стиснутый кулак. — Ни шагу назад, позади Москва! — негромко откликался краснолицый, индейского вида разведчик, внедренный в дикое племя, обитавшее на берегах Амазонки.

— Кадры решают все! — шепнул ему невысокий полуобнаженный человек в ритуальной маске, нелегал, действующий в опасной среде африканских пигмеев.

Вслед за людскими колоннами, продолжая их шествие, вливаясь в демонстрацию тяжкой, сотрясающей землю поступью, шагали памятники. Впереди шли бронзовые фигуры со станции метро «Площадь Революции». Вынужденные долгие годы находиться в согбенных позах, подпирая головами и спинами арки подземелья, теперь они распрямились, шли во весь рост, — красноармейцы с винтовками, матросы с фанатами, рабочие-баррикадники с револьверами, революционные женщины с санитарными сумками.

― Товарищи, у всех есть мандаты? — сурово спрашивал бронзовый пролетарий с ярко блестевшим кончиком башмака, стертым от бесчисленных прикосновений безымянных пассажиров метро.

― Не волнуйся, браток, — сплевывал длинным бронзовым плевком революционный матрос с «Авроры». — Контру будем кончать на месте!

За ними, во весь свой великолепный рост, сияя нержавеющими мускулами, напрягая бицепсы, икры и бедра, шли Рабочий и Колхозница. Воздевали скрещенные серп и молот, стараясь не сколоть ими высокие балюстрады гостиницы «Москва», осторожно перешагивая троллейбусные провода. Белосельцев услышал их поднебесные, напоминающие раскаты грома голоса:

— Коля, понеси маленько один, а то у меня носок съехал, — просила своего спутника Колхозница.

— Говорил тебе, Дуся, надевай на босу ногу, а то сжуешь, — солидно отвечал Рабочий.

Она выпустила серп, наклонилась, поправляя съехавший стальной носок. Рабочий некоторое время один нес сияющую эмблему, покуда его подруга не поднялась, — оправила нержавеющую юбку, подхватила парящий в небе серп.

За ними многолюдно, не слишком попадая в ногу, двигались алебастровые и гипсовые скульптуры, украшавшие фасады сталинских домов. Мужественные шахтеры-стахановцы с отбойными молотками. Студенты с вдохновенными лицами, читающие на ходу учебники по сопромату. Балерины, привставшие на пуантах, выделывающие удивительны пируэты и па. Архитекторы, упиравшие циркули в чертежи новых городов. Полярные летчики в комбинезонах и мохнатых унтах, зорко глядящие на высокие эскадрильи. Академики в алебастровых шапочках, с заостренными бородками, проникновенно наблюдающие движение алебастровых электронов вокруг алебастрового ядра. На некоторых скульптурах шелушилась краска. Иные от времени и непогоды лишились носов и конечностей. У третьих из-за нехватки коммунальных средств развалились в руках орудия труда и познания. Но все они в этот решительный час дружно покинули свои ниши и постаменты, влились в ряды демонстрантов.

Чуть обособлено, оставляя вокруг себя свободное пространство, шагали памятники Ленину Одинаковые, одного и того же роста, из розоватого гранита, с простертой вперед рукой, глядели вдаль прищуренными, прозревающими будущее глазами. Задумчивые, любимые, похожие друг на друга как сорок тысяч братьев, давили асфальт, оставляя на нем глубокие вмятины.

Белосельцев посторонился, боясь попасть под громадные ленинские башмаки. Краем уха уловил разговор двух памятников:

— Простите, товарищ, вы не будете сегодня на заседании ВЦИК? Не могли бы вы передать Надежде Константиновне, что я хочу ее видеть?

— Да, товарищ, разумеется, я буду на заседании ВЦИК. Но Надежда Константиновна поедет со мною в Горки.

За ними следовали памятники Марксу и Энгельсу. Маркс, вырубленный из целостной глыбы гранита, не имел ног, врос туловищем в дикий камень. Энгельс толкал его перед собой, словно инвалидную коляску. Стоически, как и при жизни, служил своему более мудрому и могучему другу, на голове которого, похожий на зоркую, небольших размеров ворону, сидел скульптор Кербель.

Сразу же за основоположниками марксизма выступала высокая, абсолютно белая, девушка с веслом. Обтянутая спортивным трико, пластично шагая босыми ногами, волнуя под купальником могучими гипсовыми грудями, она слегка потрясала веслом, которое готова была пустить в дело, поражая им противников государства и строя.

Радостное и фантастическое зрелище являли собой скульптуры фонтана «Дружба народов», явившиеся сюда с ВДНХ. Золоченые, сияющие на солнце, похожие на ликующих богинь любви, плодородия, материнства, они приплясывали, притоптывали, лузгали семечки, грызли орехи, впивались золотыми зубами в райские плоды, клали себе на головы виноградные кисти, целовались, резали арбузы и дыни, водили хоровод, манили в свой девичник глазевших на них мужчин. И одна, озоруя, подхватила из толпы старичка-ветерана, засунула себе в вырез платья, и тот барахтался, как лягушонок, среди золотых исполинских грудей. С хохотом вынула, поставила на землю, и старичок стоял, весь в золотой пыльце, словно пчелка, побывавшая на душистом цветке.

Процессию замыкали памятники, не имевшие прямого политического звучания. Это были бетонные раскрашенные медведи, стоявшие у обочин автомобильных дорог. Такие же бетонные олени, украшавшие вход в лесопарки. Среди них жеманно ступала большая кошка-копилка из папье-маше, в которой позванивала мелочь, собранная жителями Великого Устюга в фонд помощи испанским детям.

В колонну монументов хотел было втиснуться памятник Достоевскому, в больничном халате и шлепанцах, сразу же после эпилептического припадка. Но руководитель колонны, алебастровый пограничник со штыком, нелюбезно отогнал его, процедив: «Пошел на хер, сволочь!»

Шествие государственников замыкал приотставший, слегка рассеянный пионер, победитель многих олимпиад, который тащил под мышкой шахматную доску, а на плече нес сачок для ловли бабочек.

Колонна уходила вверх, по улице Горького, пламенея красными стягами, оглашаясь ревом медных победных труб, в которые дул сводный оркестр Общества слепых. Среди демонстрантов ползли гранитные танки, прямо с фасадов Академии имени Фрунзе. И там, где улица вливалась в площадь Пушкина, начиналось сражение двух враждебных колонн с солдатами внутренних войск. Желая не допустить гражданской войны, те принимали на себя удар клокочущих ненавистью противников, стараясь разгородить их щитами.

В небе, где действие внутренних войск было ограничено, происходили первые воздушные схватки. Нетопыри и птеродактили, перепончатые демоны и злобные крылатые рыбы вступали в бой с краснозвездными «ястребками», воздушными шарами и дирижаблями. Над Пушкинской площадью носилась стремительная воздушная карусель. То там то здесь загорались самолеты, разлеталась вдребезги волосатая, кричащая от боли нечисть. Оставляя следы колоти, рушились вниз, на жилые кварталы. Подбитый «ястребок», ведомый отважным советским летчиком, погибая, спикировал на здание ВТО, известное как гнездо демократических театральных деятелей. Здание горело. Из него панически выбегал известный артист, игравший колхозных председателей и советских маршалов, а теперь возглавлявший крестовый поход культуры против коммунизма. Он был в голубых шелковых кальсонах, прижимал к груди костяной японский веер и, хотя весь дымился от жара, все-таки не мог расстаться с бокалом шампанского, который поднял за демократию.

Белосельцеву вдруг стало страшно. На него дохнуло катастрофой, словно один из слепых музыкантов развернул свою иерихонскую трубу, приставил ее к уху Белосельцева и выдохнул страшный, разрывающий душу звук.

Гражданская война вползала в Москву как уродливый, непомерных размеров, зловонный ящер. Горели дома. Улицы перегородили баррикады. К Дому Правительства на Краснопресненской набережной заволакивали деревянные столбы, арматуру, мешки с песком. Защитники пели «Варяга», а жуткие пятнистые танки с моста лупили прямой наводкой, расквашивая в красные кляксы повстанцев. И по белому фасаду вверх ползли черные, из копоти и сгоревшей плоти, жирные языки.

Похожее на бред видение появилось и тут же исчезло.

На площади шло столкновение. Прибывали автобусы с бойцами ОМОНа, которые сразу вступали в бой. Солдаты давили щитами демократическую демонстрацию, и головная шеренга отступала с гневными криками: «Фашисты!.. Антисемиты!.. Виват, Россия!.. Шалом!..»

Водометы препятствовали продвижению колонны государственников. Били тугими дальнобойными струями, которые рассеивали людские ряды, останавливали памятники, вынуждая их отступать к Манежу. Среди тяжело и неохотно уходивших Лениных задыхался Энгельс, толкая гранитную инвалидную коляску с суровым другом, который, сжав кулак, угрюмо размышлял о том, в чем же заключалась роковая ошибка марксизма. Памятники расходились, все, кроме золоченых фигур с фонтана. Любя воду, восхитительные девы с удовольствием нежились и резвились среди сверкающих струй. Кокетливо, как купальщицы, задирали подолы.