Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А - Айн Рэнд

Филипп не позвонил, но появился вновь, сутулясь, среди громадных домен с видом одновременно виноватым и чванливым, словно шпионил и оказывал честь своим присутствием.

— Но мне есть, что сказать! — воскликнул он, увидев, что Риарден гневно нахмурился.

— Почему не пришел в кабинет?

— Ты не хочешь видеть меня в кабинете.

— И здесь не хочу.

— Но я только… только стараюсь быть тактичным, не отнимать у тебя время, когда ты занят и… ты очень занят, так ведь?

— И что?

— И… в общем, я хотел застать тебя в свободную минуту… поговорить с тобой.

— О чем?

— Я… словом, мне нужна работа.

Он произнес это вызывающе и чуть попятился. Риарден бесстрастно смотрел на него.

— Генри, мне нужна работа. Здесь, на заводе. Дай мне какое-то занятие. Нужно зарабатывать на жизнь, милостыня мне надоела. — Филипп подыскивал, что сказать, голос его звучал обиженно и просяще, словно необходимость оправдывать просьбу была навязанной ему несправедливостью. — Я хочу зарабатывать, я не прошу тебя о благотворительности, я прошу дать мне шанс!

— Это завод, Филипп, не игорный дом.

— А?

— Мы не принимаем и не даем шансов.

— Я прошу дать мне работу!

— С какой стати я должен давать ее тебе?

— Потому что она мне нужна!

Риарден указал на языки пламени, взлетающие над черной доменной печью, взлетающие безопасно в пространство, — воплощение мысли.

— Мне нужна эта домна, Филипп. Ее дала мне не моя нужда.

Филипп сделал вид, что не слышал.

— Официально ты не должен никого нанимать, но это формальность, если возьмешь меня, мои друзья одобрят это безо всяких проблем и…

Что-то в глазах Риардена заставило его внезапно умолкнуть, потом он гневно, раздраженно спросил:

— Ну в чем дело? Что дурного в том, что я сказал?

— Дурно то, чего ты не сказал.

— Прошу прощенья?

— То, что ты хочешь оставить несказанным.

— Что же?

— То, что от тебя мне нет никакой пользы.

— Это то, что ты… — начал Филипп праведным тоном и не договорил.

— Да, — сказал Риарден с улыбкой, — то, что я подумал первым делом.

Филипп отвел глаза; когда заговорил, голос его звучал так, словно он выбирал случайные фразы:

— Каждый имеет право зарабатывать на жизнь… Как я получу шанс, если никто не дает мне его?

— Как я получил свой?

— Я не родился владельцем сталелитейного завода.

— А я?

— Я смогу делать все, что можешь ты, если научишь меня.

— А кто меня учил?

— Почему ты все время твердишь это? Я говорю не о тебе!

— А я о себе.

Через несколько секунд Филипп пробормотал:

— Чего тебе беспокоиться? Речь идет не о твоем заработке!

Риарден указал на людей в дыму от доменной печи.

— Сможешь делать то, что они?

— Не понимаю, что ты…

— Что случится, если я поставлю тебя туда, и ты загубишь плавку?

— Что важнее: разливка твоей стали или то, как мне кормиться?

— Как ты собираешься кормиться, если сталь не будет разливаться?

Лицо Филиппа приняло укоризненное выражение.

— Я не могу спорить с тобой, потому что превосходство на твоей стороне.

— Тогда не спорь.

— А?

— Замолчи и убирайся отсюда.

— Но я имел в виду…

Риарден усмехнулся.

— Ты имел в виду, что это я должен молчать, потому что превосходство на моей стороне, и дать тебе работу, потому что ты ничего не умеешь делать.

— Это грубый способ излагать моральный принцип.

— Но это то, к чему твой моральный принцип сводится, не так ли?

— Нельзя обсуждать мораль в материалистических терминах.

— Мы обсуждаем работу на сталелитейном заводе, а это место очень даже материалистично!

Филипп весь как-то сжался, глаза его слегка потускнели, словно он был в страхе перед окружающим, в возмущении его видом, в усилии не признавать его реальности. Он негромко, упрямо прохныкал с интонацией заклинателя:

— Каждый человек имеет право на работу, это моральный императив, принятый в наше время. — и повысил голос: — Я имею на нее право!

— Вот как? Тогда давай, получай свое право.

— А?

— Получай свою работу. Бери ее с куста, на котором, по-твоему, она растет.

— Я имел в виду…

— Имел в виду, что не растет? Что она нужна тебе, но ты не можешь ее создать? Что имеешь право на работу, которую я должен создать для тебя?

— Да!

— А если не создам?

Молчание тянулось секунда за секундой.

— Я не понимаю тебя, — заговорил Филипп с гневным недоумением человека, который цитирует фразы хорошо знакомой роли, но получает в ответ неверные реплики. — Не понимаю, почему с тобой стало невозможно разговаривать. Не понимаю, какую теорию ты предлагаешь на обсуждение и…

— Еще как понимаешь.

Словно отказываясь верить, что его фразы могут не возыметь действия, Филипп выпалил:

— С каких пор ты обратился к абстрактной философии? Ты — всего-навсего бизнесмен, ты не способен разбираться в принципиальных вопросах, оставь это специалистам, которые веками…

— Оставь, Филипп. Что это за трюк?

— Трюк?

— Откуда у тебя это неожиданное стремление?

— Ну, в такое время…

— В какое?

— В общем, каждый должен иметь какие-то средства к существованию… и не быть отверженным… Когда дела так ненадежны, человеку нужно иметь какую-то гарантию… какую-то опору… в такое время, случись что с тобой, у меня не будет…

— Какой случайности со мной ты ожидаешь?

— Нет! Нет! — Этот крик был странно, непонятно искренним. — Я не ожидаю никакой случайности… а ты?

— Что может со мной случиться?

— Откуда мне знать?.. Но у меня нет ничего, кроме помощи от тебя… а ты в любое время можешь передумать.

— Могу.

— И у меня нет на тебя никакого влияния.

— Почему тебе потребовалось столько лет, чтобы понять это и забеспокоиться? Почему теперь?

— Потому что… потому что ты изменился. Раньше… раньше у тебя было чувство долга и моральной ответственности, но… ты его утрачиваешь. Утрачиваешь, ведь так?

Риарден стоял, молча разглядывая брата; у Филиппа была своеобразная манера переходить к вопросам, как будто его слова были случайными, но вопросы, слишком небрежные, чуть назойливые, были ключом к достижению цели.

— В общем, я хочу снять бремя с твоих плеч, если я для тебя — бремя! — неожиданно резко заговорил Филипп. — Дай мне работу, и твоя совесть больше не будет тревожиться из-за меня!

— Она не тревожится.

— Вот это я и имею в виду. Тебе все равно. Все равно, что случится с нами, так ведь?

— С кем?

— Ну, как… с матерью и со мной… и вообще с человечеством. Но я не собираюсь взывать к твоим лучшим чувствам. Я знаю, что ты готов отвернуться от меня в любое время, поэтому…

— Филипп, ты лжешь. Тебя беспокоит не это. Иначе ты попросил бы денег, но не работу, не…

— Нет! Я хочу получить работу! — Крик был немедленным, почти безумным. — Не пытайся откупиться деньгами! Я хочу получить работу!

— Возьми себя в руки, дрянь. Ты соображаешь, что говоришь?

Филипп выпалил в бессильной ненависти:

— Ты не вправе говорить так со мной!

— А ты вправе?

— Я только…

— Откупиться от тебя? С какой стати — вместо того, чтобы послать тебя к черту, как давным-давно следовало?

— Ну, в конце концов, я твой брат!

— И что из этого должно следовать?

— Человек должен питать к брату какие-то чувства.

— Ты их питаешь?

Филипп раздраженно надул губы и не ответил; он ждал; Риарден предоставлял ему эту возможность. Филипп промямлил:

— Ты должен… по крайней мере… как-то считаться с моими чувствами… но не считаешься.

— А ты — с моими?

— С твоими? С твоими чувствами? — в голосе Филиппа звучала не злоба, а нечто худшее: то было искреннее, негодующее удивление. — У тебя нет никаких чувств! Ты ничего не чувствуешь. Ты никогда не страдал!

У Риардена создалось впечатление, что как итог многих лет в лицо ему ударили его чувства и то незабываемое зрелище: точное ощущение того, что он испытывал в кабине паровоза первого поезда на дороге Джона Голта, и зрелище глаз Филиппа, светлых, водянистых, представляющих собой предел человеческого падения — неоспоримое страдание и оскорбительную наглость скелета по отношению к живому, требующему, чтобы его страдание считалось высшей ценностью. «Ты никогда не страдал», — обвиняюще говорили ему эти глаза, а Риарден в это время мысленно перенесся в ту ночь в своем кабинете, когда у него отняли железные рудники, видел ту минуту, когда подписывал дарственную на «Риарден Метал», проведенные в самолете дни того месяца, когда искал тело Дагни. «Ты никогда не страдал», — говорили ему глаза с самодовольным презрением, а он вспоминал чувство гордой сдержанности, которое помогало ему выстоять в те минуты, когда он отказывался поддаться страданию, чувство, в котором переплелись любовь, верность, знание того, что радость — это цель жизни, и радость нужно не найти, а достичь, и позволить видению радости утонуть в болоте страдания — акт измены. «Ты никогда не страдал, — говорил мертвенный взгляд, — ты никогда ничего не чувствовал, потому что чувствовать значит только страдать, никакой радости не существует, есть только страдание и отсутствие страдания, только страдание и нуль, когда ничего не чувствуешь, а я страдаю, корчусь от страдания — в этом моя чистота, моя добродетель, а ты не корчишься, не жалуешься — ты должен избавить меня от страдания, изрезать свое некорчащееся тело, чтобы наложить заплаты на мое, свою нечувствующую душу, чтобы избавить мою от чувства, и мы достигнем высшего идеала, торжества над жизнью, нуля!» Видел природу тех, кто веками не отшатывался от проповедников уничтожения, видел природу врагов, с которыми сражался всю жизнь.