Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Проходя мимо какого-нибудь западного премьера из вежливости можно приподнять шляпу, но это вовсе не обязательно, люди, обычно, просто из любопытства оборачиваются. Вот и выходит, что арабы нам близки и понятны, а «все прочие шведы» — не совсем.

Мульк Радж Ананд (индийский писатель).

«Поэт всегда был похож на старца, слишком слабого для совершения героических дел. Но он способен понимать все в силу своей повышенной чувствительности или полета своей фантазии, как это мы видим у слепых бардов».

4.

(Газетная вырезка «Неувядаемость», к 75-летию Анны Ахматовой, ее стихи и врезка о ней — Н.Ч.).

75 лет Анне Ахматовой! И эти, по существу довольно (…) строки. А сколько света, сколько взволнованной радости своими прежними стихами дала Ахматова людям своего, моего, Ирининого и последующим поколениям. Вся моя молодость, вся моя жизнь с Ириной пронизана сиянием ее слов.

5.

…Ощутил отсутствие «среды» (литературной, парижской), отсутствие Медона, в какой-то мере «моей трибуны», а не только Виктора…

Это я случайно снял с полки Бодлера и вдруг затопила какая-то смутная грусть — как бедно, как упрощенно мы живем, в смысле интеллектуальном и эмоциональном (время-то, конечно, очень интересное, но не об этом разговор, о людях), как я сам огрубел и не похож на того, 20 и 30 годов Юрия. И нет никакой возможности восстановить себя, того, что бродил по Люксенбургу и останавливался у бюста Бодлера, задумчиво читал надпись на памятнике: «Cur с’est vraiment, seiporeu, le meilleur…», да, именно digirite в этом ardant sanqlot qui ronle d’age en age… — пришло в голову: памятник-то этот поставили, пожалуй, уже после войны? В сороковых годах. И может быть, очень хорошо, что Бодлер стоит не где-то там против Сената, рядом с королевами Франции, а в тенистой аллее allenqei, тихую rue A Aesas, недалеко от выхода и даже рядом с писсуаром.

В общем, мне казалось «je ne puis vivre akec, а оказалось — вздор — могу, только иногда уж очень грустновато…

(далее французский текст, цитата из Стендаля — Н.Ч.).

6. 25 / VII Суббота.

…Скажу тебе днях. Пройдут они. У жизни будут дни — другие дни. Не может быть, чтоб в сердце навсегда Жила, была горючая беда.

В.Мамченко. «Воспитание сердца».

Горький вспоминает: «Для меня исключительно велико в Ленине именно это его чувство непримиримой, неугасимой вражды к несчастьям людей, его яркая вера в то, что несчастье не есть неустранимая основа бытия, а мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя.

Я бы назвал эту основную черту его характера воинственным оптимизмом материалиста…»

У Виктора эту черту точнее было бы назвать «воинственным оптимизмом идеалиста», но это глубочайшее его убеждение, что «не может быть, чтоб в сердце навсегда, жила, была горючая беда» — одна из очень характерных черт его натуры, его верований.

Мне грустно, что трудно верить в безусловное исчезновение беды из человеческой жизни — потому что, хотя бы, одна из самых горьких и пронзительных бед — утрата — основная закономерность бытия. Виктор знает об этой беде, но как-то, не знаю как, — верит или хочет верить в возможность «преодоления» смерти. По существу, это его «мироощущение» и питает его «идеализм». Потому так трудны и жестоки были наши медонские споры о материализме. У Виктора от него органическое отталкивание, внутреннее «недоброжелательство», а, может быть, и нечто большее.

А ведь, в моей жизни, ничто меня так не трогало, так не умиляло, как просто человеческое счастье («Химера и Каменщик»), созерцание его — до взволнованных слез. И неотъемлемое, пронзительное: непрочность его, беззащитность, обреченность.

Какая непомерная тревога Беречь тебя, пока не рассвело, От произвола дьявола и Бога!

Я помню, какое огромное праздничное торжество, до стыдливых слез умиления, до страшного нервного возбуждения (я от радостной взволнованности не находил себе места) было у меня, еще мальчика, в 7–8 лет, когда в гости приходили люди, которых любили, искренне и радостно, как чутко и радостно переживал я эту атмосферу любви, теплоты, дружбы. И как болезненно переживал я фальшь!

Сейчас вспомнилось, как-то Владимир Смоленский по поводу «Каменщика и Химеры» заметил:

— К сожалению, Юрий, у тебя последняя строка как-то обесценивает (…) стихотворение: «Земное человеческое счастье» — не бог весть, какая ценность!

Для него это, действительно, так; только мне всегда с трудом верится, что без него и иже с ним «загробное блаженство» и все эти «райские кущи» ощущаются, как подлинная реальность. И еще это, столь характерное — сдабривание мистики похотью.

«Традиция» Вас. Вас. Розанова.

«Человек во время совокупления становится богом». Или это «поглядывание» на образок Богоматери в изголовье, когда спал с женой.

Всегда вспоминаю «Портрет Дориана Грея» о страстях и соблазнах, «которых мы слишком боялись и которым не посмели уступить».

А здесь потребность покропить «святой водой». А почему? А зачем? Вернее не в этой плоскости. Одна из страшных утрат — утрата чистоты.

Пронзительнейшая печаль.

Иногда в снах — мерзость, нечистота похоти. В снах ощущения от мучительной сладости.

Боже мой, с какой последней жаждой Хотел я верности и чистоты. Предельной дружбы, братской теплоты, С надеждою встречался с каждым, с каждой.

Боже мой, с каким скандалом было встречено Станюковичем и многими это стихотворение, может быть, лучшее из всего, что я написал. И, быть может, лучшее, что было во мне. Честное и искреннее. А что в поэзии дороже искренности и правды!

Магия слов? Но это органическое начало, без него нет поэзии.

Из отзыва редактора «Рыболов-Спортсмен» о моих стихах: «…Ваше стихотворение написано на нужную тему». А как написано?

Вот и надушили «нужными темами» подлинную поэзию.

А мое, печатая, исковеркали поправками на скрупулезную логику и ясность. Школьную, ученическую.

7. 30/VII

(Газетная вырезка со стихами Майи Борисовой «Утренняя песня» и «Ленинградская ночь» — Н.Ч.).

Стихи попались на глаза случайно. Они меня вовсе не очаровали. Видно, как они очень тщательно, с большим старанием и напряжением «сделаны» и потому искусственны — во всем. Я не люблю такие стихи. Но, что меня поразило, ведь это типичная Анна Присманова, в особенности «Ленинградская ночь». Та же эпатирующая игра словами: «Ах, площадь, ваша роль — куда уж площе? / Не проще ль превратиться вам в качели?»

Не знаю, могла ли Борисова прочитать хоть одно стихотворение Присмановой? Словом — влияние или «сродство душ»? И рядом поразительное — тоже типичное для Присмановой обращение «на вы» к площадям, водосточным трубам и пр.

Кстати, есть аллитерации — какие-то «спонтанные» и есть аллитерации — иногда весело, а чаще мучительно выдумываемые. Впрочем, истоки Борисовой могут быть и в Пастернаке.

Расстаянные тайны выдавал, Влюбленных выдувал из подворотен, Как стеклодувы кубки выдувают…