Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Приятно слышать! Ты не представляешь, как мне приятно это слышать. Не меньше, чем видеть тебя.

— Скоро увидишь.

— Да, как только завершатся эти переговоры.

— Завтра позвонишь?

— Обязательно.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Спокойной ночи.

Она положила трубку и у нее промелькнула мысль, что все складывается как нельзя удачно. Мерри будет целиком предоставлена ей всю субботу и воскресенье. Это была заманчивая перспектива.

Мерри не могла вымолвить ни слова. Она лишилась дара речи отчасти потому, что не умела выразить свои смятенные чувства.

Она была удивлена, даже шокирована. Но не обижена — и не хотела обидеть Мелиссу. Ведь все выглядело очень естественным, хотя, конечно, со стороны должно казаться совсем не так — абсолютно противоестественным! Но ей было даже приятно, что она отказывается верить тем обрывочным мыслям, которые озаряли мрак ее сознания, словно молнии на исходе душной летней ночи.

Мерри сидела на кровати рядом с Мелиссой и разговаривала с ней. Она приехала в Нью-Йорк и провела замечательный вечер с мачехой. Они ходили по магазинам, пили чай, зашли в Музей современного искусства, потом поужинали. А после ужина гуляли по Пятой авеню, разглядывали витрины магазинов и вернулись в гостиничные апартаменты в отличном настроении, оживленные, усталые и уже успевшие совсем подружиться. И как ни в чем не бывало продолжили свою болтовню сначала в гостиной, а потом, накинув на себя удобную домашнюю одежду: Мерри — фланелевый банный халатик, а Мелисса — дорогой французский пеньюар, — в спальне Мелиссы. Мерри села на кровать, а Мелисса легла поверх одеяла, и они стали лениво переговариваться и даже когда в их разговоре возникали продолжительные паузы, казалось, умудрялись общаться без слов. Мелисса подложила себе под спину подушки, приподнялась на локте и начала перебирать волосы Мерри. А потом неожиданно поцеловала ее в губы.

И тут все сразу прояснилось, ибо что бы она теперь ни сказала, как бы себя ни повела, и если бы даже никак на этот поцелуй не отреагировала, любой ее жест был бы воспринят как знак благосклонности. Все смешалось в сознании Мерри, чьи мысли, словно сорвавшийся с тормозов автомобиль, помчались, толкаясь, и сумбурным вихрем заполнили мозг. А Мелисса терпеливо ждала, давая ей время осознать происшедшее, ни к чему ее не понуждая, ни на чем не настаивая, ничего не прося. И Мерри это тоже поняла, и была ей благодарна, и молчала, потому что тем более боялась сказать что-нибудь невпопад, что-нибудь оскорбительное и ответить Мелиссе на нежность какой-нибудь невольной жестокостью.

Вне всякой связи, вне всякой логики, у нее в мозгу возникали вырванные из фраз слова — словно похабщина на стенах метро. Лесбиянка. Да ведь так оно и есть. Инцест. Она не была уверена в этом, но, вероятно, и это тоже. И все же, может быть, именно потому, что слова были отрывочны и бессвязны, они не имели ни силы, ни смысла. В них не было ничего, что могло бы перечеркнуть, осквернить ту благую нежность, которая связывала их и, казалось, пронизывала самый воздух спальни.

— Ну что? — спросила Мелисса, мягко дав ей понять, что теперь настала ее очередь. И Мерри с благодарностью оценила и эти слова, тотчас уловив нежелание Мелиссы настаивать на чем-то и ее щепетильное стремление дать Мерри возможность самой решать, что ей делать — то ли встать и уйти, то ли остаться.

И она обернулась к Мелиссе и поцеловала ее.

Она думала, что этим все и кончится, но ошиблась. Или ей показалось, что ошиблась. Ибо Мелисса ничего не делала, а только целовала ее и продолжала, как и раньше, ласкать ее волосы. Мерри даже решила, что она все превратно поняла, что поспешила сделать относительно поведения Мелиссы неверные выводы, — уж очень безмятежным было их нежное объятие. Оно было таким умиротворяющим, таким благостным, что всякие грязные мысли и страхи были в данном случае неуместны. Но вот Мелисса словно бессознательно провела рукой от волос Мерри к ее плечу, а от плеча к вырезу халата, дотронулась до ее груди и стала ласкать ее с такой трепетной нежностью, с какой бабочка касается крылышками цветочных лепестков. Мерри легла навзничь и прикрыла глаза, утонув в восхитительном щекочущем ощущении восторга, которое начало охватывать все ее тело. Потом Мелисса, расстегнув единственную застежку на своем пеньюаре, поцеловала ее снова, на этот раз очень страстно, и Мерри, не зная что ей делать, протянула руку, прикоснулась к груди Мелиссы и поняла, что это ей даже приятнее, чем то, что делает с ней Мелисса. Ее и раньше целовали, и раньше ей ласкали грудь, но никогда это не было так нежно, почти неосязаемо. И сама она еще никогда не дотрагивалась до женской груди, никогда не ощущала ее тяжести, упругости, мягкой округлости, никогда не проводила кончиками пальцев по роскошному изгибу ее купола, подобного куполу мусульманского храма, и никогда еще ее пальцы не горели от сладости такого прикосновения. Но самое удивительное, самое восхитительное в этом было то, — что, дотрагиваясь до груди Мелиссы, она могла всем своим телом ощущать, как приятно это прикосновение. Каким должно быть это прикосновение. И самое странное было именно то, что все это казалось ей вовсе не странным, а чудесно простым и правильным.

Она не заметила, как руки Мелиссы снова двинулись от ее грудей к ключицам, к шее, а потом заскользили вниз по пологой плоскости живота к бедрам. И вот ее рука, прохладная, словно весенний ветерок, спустилась по бедрам, и, мягкая, как вода, ласковая, как сон, осторожно раздвинув бедра, проникла вглубь. Потом Мелисса перестала ее ласкать и начала покрывать все ее тело поцелуями, и Мерри уже собралась было ее остановить, потому что теперь она уже не просто покорно принимала ласки Мелиссы, но сама была возбуждена и охвачена огнем желания, — и сама мысль, что ей именно этого и хочется, ее испугала. Но она не могла подобрать нужные слова, не могла заставить себя шевельнуть языком, не могла обрести голос, и тело ее уже не слушалось. Она лишь стонала — сначала приглушенно, потом все громче и громче, и уже, не владея собой, не сдерживаясь, закричала в муках удовольствия, чувствуя прикосновение острого языка, который искал-искал и, наконец, нашел единственный источник сладчайшего наслаждения, с содроганием исторгнутого из самой глубины ее естества.

Это был миг пробуждения — кульминация медленного процесса самопостижения, проникновения в тайну собственного тела, который был бы невозможен без всепоглощающей нежности Мелиссы. И когда Мерри спросила у нее с очаровательной непосредственностью, не было ли то, что они только что проделали, грехом, Мелисса ласково сказала: