101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

— Ну-ну… Слушай, друг, что это вообще такое, а? Не дали мне ни о чем знать! Можно подумать, я вам не родной! Или это из-за того, что я вожу? Вы там небось думаете, что я совсем откололся от семьи, если я все эти годы только и сижу за баранкой? А?

— А?

— Вот именно.

— Что?

— Что ты себе позволяешь, милый мой?

— Я? Да я сам все узнал только в последний момент, когда все уже началось. Я сам туда пришел с опозданием.

— Опоздал на похороны? А ты знаешь, что это значит?

— Нет. А что?

— Значит, ты на свои собственные придешь слишком рано.

— То есть? Это вообще возможно?

— Ну, друг… Рано или поздно, понимаешь ли… хе-хе-хе… А так вообще, скажи, это сколько весило?

— Ты хочешь сказать, что я приду раньше… Что я умру раньше, чем придет моя смерть?

— Хлин, ты вот этот стих помнишь?

Что значит жить? Снимать

Тело, как хибарку.

А буду помирать -

небу станет жарко.

— Я в рифмы не врубаюсь.

— То есть как это не врубаешься?

— Слова, которые звучат одинаково и значат одно и то же.

— Ну что за бред?!.

— Из-за рифмы слова теряют смысл. Тогда вместо осмысленных слов получается пустой звук.

— Пустой, да не простой: там же выходит совершенно новый смысл, ну, вот, как когда «снимать» рифмуется с «помирать», вот тогда выходит совсем новый смысл, в который, может, и не сразу врубишься, но вот, тогда получается… ну, вот, по-датски такое слово было: «poesi»…

— А-а, ну, значит, это что-то датское…

— Ага, датское…

— Как капли датского короля… А ты откуда звонишь?

— Я на Большом проспекте. На светофоре стою.

— И как у тебя сегодня, много дел?

— Да почти ни фига. Так что я, в принципе, мог бы туда заскочить. Но вот не судьба. Хотя, наверно, любопытно было бы взглянуть, я такого раньше никогда не видел. Хотя… Почему, спрашивается, я должен участвовать в таком бреде? Ну, бывает, ну, скинула баба, так что же, всем из-за этого на ушах стоять? Куда катится страна?!.

— А вот в Голландии, говорят, начали хоронить браки.

— Браки?

— Ну, это потому что развод — это всегда шок. И вот придумали специальный ритуал, чтобы людям было легче его пережить. Обручальные кольца закапывают в землю, на специальном «кладбище браков», а потом люди туда приходят и кладут цветы на свои старые семейные ссоры.

— Вот черт! Ну, у нас еще до этого не дошло, тьфу-тьфу-тьфу, по крайней мере, насколько лично я знаю эту страну, а я ее знаю, вон, вожу ее каждый божий день в своей машине. Они-то еще не начали хоронить… хе-хе-хе… А ты сам-то это видел?

— Нет. Я же опоздал.

— Да? Ну-ну… Значит, не видел этого, как его…

— Зародыша? Нет. Положение во гроб я пропустил. Мама говорила, там уже и глаза образовались, и все…

— Ага, значит, что-то такое уже вырисовывалось?

— Да. Наверно, что-то похожее на Магги.

— Правда? И как ты думаешь, сколько это весило?

— Шестимесячный зародыш… Наверно, где-то килограмм…

— Килограмм, значит…

— Да, такой комок кровавого цвета.

— Ага. Надо же, такая ерунда, а все ж родня!

Вот как было дело. На следующий день: репортаж на последней странице «DV»:

Голый мужчина, гостивший в одном из домов Западного района, лег на пожилую женщину около полудня в воскресенье. Мужчина в возрасте примерно тридцати лет неожиданно появился из спальни и набросился на женщину, сидевшую на диване. Мужчина, по-видимому, находился в состоянии наркотического опьянения и не предпринимал попыток к изнасилованию, но оторвать его от женщины оказалось нелегким делом. Мужчина скрылся в неизвестном направлении до приезда полиции. Пострадавшая, находившаяся в гостях у своей дочери, отделалась легким испугом. Свидетелем происшествия оказался ее четырехлетний внук.

Дочь пострадавшей сообщила корреспондентам «DV», что накануне вечером она привела мужчину к себе домой после похода в увеселительное заведение. Мать и дочь собираются предъявить ему обвинение в сексуальном домогательстве. — Э. Г.

Я звоню в редакцию «DV», прошу соединить меня с Э. Г., представляюсь: «Я — голый мужчина» — и спрашиваю, не собираются ли они напечатать мою фотографию. Она увиливает от прямого ответа. Я предлагаю им взять у меня интервью. На первой полосе воскресного выпуска. С заголовком: «Всю жизнь мечтал так сделать». Она бросает трубку. Журналисты — как дети. Если ты подашь им новость на блюдечке, им ее не хочется, а если спрячешь под столом в комнате, они радостно поднесут ее тебе, с идиотской улыбкой во всю первую полосу. Я — слабак! Даже если я выйду на сцену голым, все равно успех мне не светит.

Тимур живет в «К-баре». Тимур — надежный парень. Отвязная душа. Тимур пьет чай с ромом. «Потому что ученые доказали, что с рома похмелья не бывает». Не знаю, бывало ли у него когда-нибудь время на похмелье. Разве что на пути из бара, когда ему надо пройти пару кварталов. Он вечно пьян, а в то же время нет. Уже дошел до того порога, до которого каждый дойдет, если семь лет подряд не просыхать. Кайфа больше нет. Даже после шестнадцати двойных чашек, которые он выпивает с часу дня до часу ночи. Как сказал мне Кейси.

Помимо рома Тимур еще посвящает свою жизнь каким-то духовным опытам. Какой-то медитации и нетрадиционным методам лечения, а может, и колдовству. Его иногда так и кличут — Колдун. У него всегда что-то такое жутко замороченное и глубокое. Он опрыскивает тебя с ног до головы из своего философского баллончика и при этом без конца ссылается на какого-то «Вальдорфа», какого-то гуру на Гималайщине. Тимур постоянно входит с ним в контакт, отрубается прямо за столом, на стуле, пялится в окно и держит в руке коктейльную трубочку из своей чашки. Когда его веки начинают трепетать, как крылья бабочки, значит, он вошел в астрал. А когда он оттуда выходит, дрожание прекращается. «Ну, ребята. Я был на маунтейне. Сообщение таково: Пусть свечи горят. Пусть свечи горят» — вот примерно так он говорит. Фактически он — Магги навыворот. Он говорит о «внешней гармонии» и о «мучении», а не «лечении», как тот. «Вот в чем соль, ребята. Если вас что-то мучит, вы это поймете. Потому что тогда — что произойдет? Да, только тогда что-то и начнет происходить». А сам он, судя по всему, уже домучайся до того, что посеял где-то все свои карточки, кроме одной кредитки, которую оставил в залог в баре.

«Я замучился, совсем замучился», — говорит он, но не смеется. Он смеется только наедине с самим собой, когда сидит за своим столиком у окна на стуле, который он сам обил тканью по своему вкусу, это лучший стул во всем «К-баре». Он багровеет, если его место занимает какая-нибудь «пони», когда ему случится выскочить в сортир. Что вообще бывает очень редко. У него какой-то буддистский мочевой пузырь, он сам утверждает, что его хватит на то, чтоб полить всю Сахару. Правда, я что-то не слышал, чтоб в пустыне много мочились. И все же… В одиночестве он смеется всеми своими килограммами, каким-то особенным смехом. В нем что-то пищит. По сравнению с его обычным голосом, очень тоненько, жир слегка вздрагивает. Слегка поскрипывает, как старый раздолбанный холодильник, который трясется в хвосте концертного автобуса на скорости сто километров в час по разбитому асфальту по дороге в «Вола».[267]

Тимур — «бодист», это, стало быть, такая телесная версия буддизма. Отягощен мудростью. Сто сорок шесть килограммов девяносто граммов. «До седьмого дзена всего десять граммов недобрал. То есть сегодня. Потому что сегодня у Кейси выходной. А у нее чай какой-то жиденький, у этой, как ее…»

Непонятно, считать ли это остроумием. Или ослоумием.

«Колдун» умеет предсказывать погоду по пене в стакане пива, определять по следу от ботинка, как пройдет застолье, гадать по дыму — разумеется, сигаретному. Он может сказать тебе, заразился ты или нет, по тому, как из тебя выходит дым от «Уинстона», или определить, когда заплатят его приятелям — журналистам: завтра или вообще никогда. Тимур! Бесподобный тип. И безволосый. Он всё сбривает.

— Зачем ты голову бреешь? — спросил его какой-то эрудит-ерундит во время одной из этих бесконечных пресс-конференций у него за столиком.

— И не только голову, — говорит Тимур, точнее, шепчет.

Он разговаривает с помощью так называемого чревовещания: он такой жирный, что его голос просто не может выбраться наружу через весь этот жир. И после слов, которые он говорит, он все время ставит точку. Наверно, у него это единственные точки приложения. И каждая точка сопровождается тонким выдохом через нос. Словно для того, чтобы показать, что каждое слово он вдыхает глубоко в себя. Или, точнее, что ему пришлось ради этой своей мудрости вдохнуть несколько тонн кокаина.

— Не только голову. Руки тоже. И ноги. Знаете, почему у индейцев волос на теле нет? Дело в чувствительности. Чувствительность. Сотни вещей на тебе скрывают от тебя сотню вещей вне тебя.