Текущие дела - Владимир Добровольский

Но надо сказать, что давненько уж не звали его никуда, ни в какой приличный дом, а Подлепич позвал. Почему б не сходить? Деваться-то некуда.

В субботу был футбол по телевизору, — хоть что-то для души. Ни хрена подобного! Мяч, говорят, круглый и потому в ворота не идет. А прежде какой был — квадратный? И вот подумалось, что жизнь — как этот футбол теперешний, ни хрена не дающий ни уму, ни сердцу. Терпишь ее, жизнь, ради какого-нибудь паршивенького гола, а бывает, что и ничья, по нулям, нечего было ждать, тянуть волынку.

В прошлый раз, когда выдали на заводе аванс и ни рубля от аванса не осталось, он вдруг разозлился: дурака кусок! В добрые старые времена у них, у артельной братвы, промотать побольше да поглупее считалось доблестью и шиком. Наутро хвастались друг перед другом, хохотали до упаду. В тот раз ни перед кем он хвастаться не стал: досада разбирала. Впервые пожалел он профуканных денег, но сразу не сообразил, что это знак ему оттуда: старость на подходе. Скотина! — по какой дорожке ни пойдешь, а к ней ведет дорожка. Вот и пошел к Подлепичу.

Подлепич был не один — с Булгаком: творили, созидали, задумали мир удивить, поднять на высочайший уровень распрессовку шестерен. Без вас, братцы, спросил Чепель, некому? Выходит, что некому, сказал Подлепич, если до сей поры пользуемся кустарщиной. А инженера́? Больные подбросить идею? Ты лучше садись-ка, сказал Подлепич, подключайся, поработаем.

Ну, сел, деваться ж некуда, шло цирковое представление — показ новейших, достижений дрессировки, либо таким путем Булгак замаливал грехи. Что здесь, что там, среди артельной братвы: какой-то перебор, — а это надоело. И самому надоело жить под градусом, и на других противно было смотреть, как надрываются, чтобы кому-то что-то доказать. Здесь, понимаете ли, трудовая спайка, недоставало только кинокамеры, и там был, монолитный коллектив, артельная братва, встречались с объятиями, с поцелуями, особенно — когда сводил счастливый случай и кто-то без копейки, а у кого-то для затравки что-то есть. Встречались, как братья, как будто кто-то числился без вести пропавшим и вдруг объявился. Как будто похоронили уже и воскрес.

— Тьфу!

— Чего плюешься? — это Подлепич спросил.

— Да как же не плеваться, ежели зовут в приличный дом, а стол не накрыт, да еще работать запрягают.

— Был бы человеком, — сказал Подлепич, — было бы угощение.

— Ох, Николаич, — сказал Чепель, — не веришь ты в перековку, а я же теперь езжу исключительно на зеленый.

Булгак молчал, работал, создавал передовую технику. Красивое было представление. Каждый рисовал на своей бумажке: Подлепич — с улыбочкой, то ли рассеянной, к делу не относящейся, то ли с самодовольной, а Булгак — мрачно, будто камень тесал, и камень тот не поддавался ему. Ладно, рисуйте.

— Ежели в перековку не веришь, — сказал Чепель, — разреши, Николаич, хоть сигаретку выкурить.

— Да ради бога, — разрешил Подлепич, — мы с Владиком прочно некурящие, нас не соблазнишь, а я лично дыма не боюсь.

— Вы лучше выйдите, дядя Костя, — сказал Булгак, — там и покурите.

— Кури, кури, — сказал Подлепич, — гостю привилегия.

— Учти, Костя, — сказал Чепель, — коньяк для гостя.

Подлепич бросил рисовать, хлопнул себя по лбу, — опять представление? — вспомнил, видите ли, что в буфете бутылка: сын, мол, приезжал, отмечали встречу, и вот — осталось. Расскажите вы ей, цветы мои! — про бутылку в буфете никак уж не забудешь! Это он, Подлепич, взвешивал: выставить, рискнуть? Оказалось, коньячок таки, но не наш, а венгерский, видно было по таре: ноль семь.

— Напрасно вы, Юрий Николаевич, — сказал Булгак. — Я не буду, вы не будете, а дядя Костя наберется.

Чем наберется, чем? Ноль семь, и больше половины выпито: ноль три — от силы.

— Между прочим, — сказал Чепель, — к сведению некурящих, имеющих дело с милицией: набираюсь где-то в районе килограмма, а эта емкость для меня безопасна; честно говорю, Николаич, тут — без риска.

— Поглядим, — сказал Подлепич, засомневался, но бутылку не запрятал, пошел опять рисовать.

До чего дошло: зазвали в приличный дом, и как будто сам себе милее стал, духом, что ли, поокреп. Общество спокон веку делилось на своих, артельных, и вот этих, попутных, не чужих и не своих, с которыми рядом протекала жизнь — равнинная, в пологих берегах, река. Он плыл по этой реке, посередке, и как бы примеривался, к какому берегу причалить. Тот берег, артельный, был уже обследован, обжит, однако же причаливать туда он не имел желания. Тот берег был сыпуч, ненадежен, и так же ненадежна была артельная спайка — нуждалась в подпорках. Ему это осточертело. На том берегу был артельный закон: либо ставишь подпорку и всегда, в любое время дня и ночи, готов ее поставить, либо катись на другой берег, где тоже свои законы, но все же помягче. Ему осточертело ставить день и ночь подпорки, а без подпорок артельная спайка мгновенно рушилась, и берег тот, артельный, осыпался прямо в реку. Куда причаливать? Плыть посередке?

— Ну-ка, глянь, Константин, — передал ему чертежик Подлепич. — Свежим глазом. Винтовая нарезка, — показал на чертежике. — Стопор. И зажимы. Должно держать мертво.

Это, конечно, игра была такая, и ничего не стоило вступить в нее — не на интерес же играли, но игра была честная, махлевать не хотелось.

— В расчетах я темный, — признался. — Ты изготовь, Николаич, а я опробую. Тогда и скажу.

Булгак, молчавший до сих пор, тесавший свой неподатливый камень, выступил с критикой: багаж, мол, надо подновлять, а кто расписывается в отсталости, тому должно быть стыдно, имея такие природные данные.

— Стыдливый, — сказал Чепель, — голодным из-за стола встает.

Куда причаливать? К какому берегу? Посередке плыть — тоже не мед; посередке — в одиночку плывут, а это — на любителя. Он вроде бы причалил, сделал пробу — сидел, покуривал, и, как ни странно, было ему хорошо. Неплохо было на этом берегу: потверже берег, чем тот. А кто отсталый, кто передовой — не Булгаку решать. Такие вещи жизнь решает — клеит каждому на спину номер. Не согласен с нумерацией? Переклеят. На том свете.

Когда были убраны со стола чертежики-рисунки и поставлена Подлепичем на стол бутылка, слово для доклада по этому вопросу взял он, Чепель. Жизнь, отметил он, полна философии, но философия, если вдуматься, очень простая. Есть твое и есть не твое. Не чужое, но и не твое, — в этом разница. Чужого не трожь — закон, а не твое, хоть и тронешь, тебе не подойдет: не твой размер. Такая философия, самая простая. Отсюда вытекает: бейся головой об стенку, а никому не завидуй. У кого какой багаж и чего в том багаже напихано — это его касается, и никого другого. Захочешь обновить — обновляй, но там опять же наклейка — не твое. Скажут: плати! Нет, это не твое; значит, и платить нечем. Заходишь в столовку, покушал — плати. Но плати за свое: простая философия. И не уклоняйся. К тому же уклониться невозможно, если даже будешь полон желания. Хочешь не хочешь, а счет предъявляется жизнью. Жизнь, она так внушает поначалу: не будь жмотом, не мелочись. Заказывай, что душе угодно, а не хватит расплатиться, потом занесешь. Нет, потом не занесешь. Жизнь — в обычном понимании — имеет привычку завлекать, открывает кредит. Говорилось издавна: кредит портит отношения. Это правильно. Сперва отношения с жизнью хорошие, потом — портятся, и особенно — напоследок, когда счет громадный, платить надо, а нечем. В этом смысле лучше иметь дело с отдельными лицами либо даже с государством. Отдельное лицо может и простить, отсрочить, государство может забыть, что ты в долгу, как в дерьме, по уши, может не обратить на тебя внимания, у государства таких должников не ты один. А жизнь ведет счет до копейки: плати! И за шкирку берет. Я тебе в кредит давала? Давала. Значит, плати. Я тебя не ограничивала? Есть что вспомнить? Плати! Потому что бывают и такие, которым мало что конец приходит, так еще и вспомнить нечего. Ни в кредит не брали, ни так — за наличные. Всё, что было, — в скрыню! А подошло итоги подбивать — никому не должен, но и вспомнить нечего. И денежки, которые в скрыне, обесценились; буханку хлеба и ту за них не купишь. Чем же теперь платить, если напоследок чего-нибудь приспичит? Жизнью? Дерьмовую жизнь в залог не берут, раньше надо было закладывать, когда кровь в жилах бурлила.

Булгак, некурящий, непьющий, спросил:

— А уже, значит, не бурлит?

Ну что ему сказать?

— На личности не перехожу, — сказал Чепель, — и ты не переходи. Еще вопросы будут?

— Вопросов нет, — ответил Подлепич, — переходим к прениям. Полжизни прожил, даже больше, а интересно знать, все ль в жизни понял? Для этого полжизни мало.

— Золотые слова, — сказал Чепель. — Мало и целой, нужно две прожить как минимум.

Булгак обозвал его агностиком.

— Я понял, что вы, дядя Костя, за минимум как раз и держитесь, — сказал Булгак, — возводите это в принцип, и вся ваша философия, копейки не стоит.