Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

— Расторопный и усердный малый был, — на выдохе проговорил Головнин, повернулся к вахтенному и негромко сказал: — Флаг приспустить. — Командира невольно уже одолевали заботы о похоронах. Видимо, об этом же размышлял и Рикорд и предложил:

— Быть может, возвернемся и предадим прах земле? Головнин бросил взгляд за корму, в глубину бухты, где, размахивая руками и что-то выкрикивая, бегали по берегу туземцы.

— Мелькнула и у меня такая мыслишка, — ответил командир. — Да только тайно от диких свершить церемонию не сумеем, те все одно прознают. А каково у них после будет намерение, твердо нам неведомо. — Головнин перевел дух и закончил вполголоса: — Совершим обряд по нашему уставу морскому, в море.

Еще не остывшее тело умершего Ивана Савельева товарищи переодели в чистое платье, положили на сооруженный помост посреди жилой палубы, зажгли свечку. Вокруг стояли товарищи, по очереди читали Библию… Неслышно спустились и стали рядом офицеры и гардемарины в мундирах.

После прощания с умершим зашили тело в новую холстину, в ногах прикрепили три ядра. Матросы приподняли широкую доску с телом, покрытым корабельным флагом, и перенесли его на шканцы к борту. Команда в молчании обнажила головы. Командир взмахнул рукой, прогремели три ружейных залпа. Два матроса наклонили доску, тело, из-под Андреевского флага соскользнув за борт, навечно скрылось в океане.

Первым надел шляпу Головнин, кашлянув, скомандовал:

— Флаг до места!

…Давно исчезли за кормой Новые Гебриды. Свежий зюйд-вест развел небольшую волну. Чуть накренившись на левый борт, «Диана» увалилась под ветер.

Как всегда неугомонный, чуть взбалмошный, засеменил к вахтенному офицеру Рудакову штурман.

— Изволь, Илья Митрич, капитан указал на румб чистый норд!

— Норд, так норд, — позевывая, подмигнул Хлебникову несколько флегматичный мичман и, взглянув на картушку [57], бросил рулевому:

— Два румба вправо по компасу, править чистый норд! Раздались свистки, забегали марсовые, привычно отдавая и выбирая шкоты.

— Што там на норде-то, Ильич? — шутливо спросил Рудаков.

— Камчатка, Митрич, — вздохнул штурман, — стало быть, Россия-матушка…

Искони известна тяга русского человека к неизведанным местам. Как ни странно, уроженцев далекой от моря российской глухомани привлекали к себе морские и океанские дали. Казак Семен Дежнев первым из европейцев отделил Евразию от Америки, вышел в Тихий океан. Его собратья, атаманы Василий Атласов и Данила Анциферов, в те же времена бродили на утлых лодьях по Великому океану вдоль Курильской гряды. Эти люди, их спутники и последователи не искали славы и золота, они были подвижниками, следопытами.

К сожалению, сумбурная жизнь относит волнами истории все дальше в небытие истинные картины подвигов, совершенных нашими соотечественниками.

Когда на севере Тихого океана впервые появились европейцы Кук и Лаперуз, они удивились. Почти все берега Азии и Северной Америки обыскали русские мореходы. И на Алеутах, и на Камчатке Кук и Лаперуз были желанными гостями русских людей. Как-то получалось, что о вояжах европейцев россияне узнавали в скором времени, а своих не ведали.

С горечью отмечал полтора века назад сибирский краевед Николай Щукин: «Мы знаем историю Пизарро, историю Кортеса, Веспуччи и других покорителей новых стран, но знаем ли мы Василия Пояркова, знаем ли Ерофея Хабарова, знаем ли Онуфрия Степанова, знаем ли сотника Дежнева?.. Успехи, ими сделанные, приписываем не жажде славы, но постыдной корысти, как будто честолюбие есть недавнее порождение в нравственном составе русских! Покуда будем мы возвышать русский дух иностранными примерами? Зачем не искать великих дел в нашей истории?.. »

Прослышав о богатых пушниной местах, за первопроходцами-открывателями потянулись торговые и промышленные люди, опять же из «глубинки» России. Непривычная, грозная океанская стихия не остановила предприимчивого курянина Григория Шелихова из далекого Рыльска. В свое дело он завлек каргопольского приказчика Александра Баранова и сделал его Главным правителем Русской Америки. Шестнадцатилетним юнцом впервые познакомился с океаном уроженец уральского Кунгура Кирилл Хлебников. Начинал, как и Варанов, приказчиком в Российско-Американской компании. В двадцать лет обосновался на Камчатке. Провожал в Россию шлюп «Надежда» Крузенштерна. Возил товары из Охотска на Камчатку и обратно, не раз терпел крушения на море, но судьба благоволила к нему. То под рукой оказывалась шлюпка, то волны миловали и не уносили в океан, а выбрасывали на берег.

Компания приметила ревностного служаку, повысила в должности, он стал комиссионером в Петропавловске. В тот же год на Камчатку пришла «Нева» из Русской Америки. Хлебников подружился с командиром Леонтием Гагемейстером, не раз гостил у него на шлюпе, восхищался порядком, убранством каюты.

— Сие шлюп аглицкой постройки, — рассказывал Леонтий, — а следом за мной должен быть шлюп «Диана», строенная на Свири и уделанная славным капитаном Василием Михайлычем Головниным.

— Где же он?

— По моему счету, должен быть не позднее осени. Минул год, и летом «Нева» вновь появилась в Петропавловской гавани, привезла соль с Гавайских островов.

— Где-то запропастился ваш славный капитан «Дианы», — пошутил Хлебников при встрече с Гагемейстером.

Командир «Невы» помрачнел.

— Сие не к добру, Кирилла Тимофеич, Головнин — исправный капитан, опытный мореход. Однако вам ведомо, океан своих жертв не разбирает.

Хлебников осекся и больше не тревожил Леонтия расспросами…

Разгрузившись, «Нева» ушла к берегам Америки, в Новоархангельск, Хлебников забыл о разговоре с Гагемейстером, уехал по делам компании в Нижнекамчатск и Верхнекамчатск. Путь неближний, в одну сторону восемьсот верст, в другую семьсот. Вернулся в Петропавловск как раз утром 25 сентября. Подъезжая к селению, удивился редкому зрелищу. На косогоре, над гаванью, сгрудилось все население и русские, и камчадалы, и стар, и млад.

К нему подошел встревоженный начальник порта капитан Молчанов:

— Мои солдаты поглядывают за гаванью, вчерась неподалеку от входа видели большое трехмачтовое судно, а нынче оно входит в гавань…

Хлебников, не дослушав, перевел взгляд на проход, соединяющий Авачинскую губу с океаном. В самом деле, там величаво в прозрачной осенней тишине медленно приближалось осененное парусами судно. «Пожалуй, сие судно поболее Крузенштернова, но откуда такое?»

В Авачу входила «Диана». Два дня назад, не успел на корабле смолкнуть колокол, отбивающий три полных склянки, одиннадцать часов, матрос на салинге крикнул:

— Земля!

Закрывавшая с утра горизонт дымка внезапно рассеялась. На безоблачном осеннем небосклоне как-то сразу обозначился далекий берег. Шлюп накренился, вся команда сгрудилась на левом борту. Кто лучше, чем очевидец, командир «Дианы», передаст настроение экипажа: «В 12-м часу перед полуднем ко всеобщей нашей радости увидели мы камчатский берег! Берег, принадлежавший нашему отечеству! И хотя он от С. — Петербурга отдален на 13000 верст, но со всем тем составляет часть России, а по долговременному нашему отсутствию из оной мы и Камчатку считали своим отечеством единственно потому, что в ней есть русские и что управляется она общими нам законами… Радость, которую мы чувствовали при воззрении на сей грозный, дикий берег, представляющий природу в самом ужасном виде, могут только те понимать, кто бывал в подобном нашему положении или кто в состоянии себе вообразить оное живо!» Ветер после полудня стих, и шлюп едва удерживался на курсе, медленно продвигаясь к берегу. К вечеру заморосило, пелена дождя скрыла берег, ветер стих, «Диана» подобрала паруса и легла в дрейф. После полуночи командир разбудил Рикорда:

— Подсмени меня, Петр Иваныч, на пару-тройку часов, лотового держи на баке, глубину меряй каждые полчаса…

На другой день слабый ветер несколько раз менял направление, к вечеру дождь перестал, «сквозь мрачность» опять открылся берег. Небо очистилось, со снежных камчатских вершин потянуло холодом. Но никто не уходил с верхней палубы. Головнин переоделся потеплее, приказал всем матросам на палубе одеть теплое белье и бушлаты.

— Сие вам не тропики, а российская зима подступает.

Команда переоделась, и опять все устроились поудобней на палубе, неотрывно вглядываясь в мрачноватые, но родные берега. «Камчатка представляла нам такую картину, какой мы еще никогда не видывали: множество сопок и превысоких гор с соединяющими их хребтами были покрыты снегом, а под ними чернелись вдали леса и равнины. Некоторые из вершин гор походили на башни, а другие имели вид ужасной величины шатров».

Лучи заходящего солнца высвечивали купола гигантских сопок, вытянувшихся далеко к горизонту. Ближе к берегу темное вечернее покрывало постепенно скрадывало очертания гор и ущелий, сплошь укрытых темным лесом.