Немые и проклятые - Роберт Уилсон

— Речь не о русских.

— Тогда о чем же?

— Скорее об американцах.

— Начинаю тосковать по временам холодной войны, — сказал Крагмэн. — Интересно получилось: русские в качестве бандитов стали силой куда более действенной, чем когда-либо были в качестве коммунистов.

Сигнал пропал. Фалькон перезвонил: абонент не доступен. Рамирес просунул голову в кабинет. Фалькон пригласил его войти и вкратце рассказал про Игнасио Ортегу и Сальвадора. Рамирес сидел и слушал, открыв рот. Прежде чем он смог задать вопрос, Фалькон успел пересказать беседу с Гусманом, Рамирес полуприкрыл глаза.

— Твою мать! — ругнулся он через некоторое время. — Ты говорил об этом с Крагмэном?

— У меня только что сорвался звонок на его мобильный. Я обязательно должен встретиться с ним, если собираюсь обсуждать деятельность ЦРУ.

— Я в это не верю, — заявил Рамирес. — Думаю, Вирхилио Гусман живет в выдуманном мире теорий заговоров. Мы в Севилье, а не в Бильбао. Он сдвинулся на слежке за террористами ЕТА и гражданской гвардией.

— Брось, Хосе Луис, он профессионал.

— Как и Альберто Монтес. По-моему, — сказал Рамирес, покрутив пальцем у виска, — парень не в себе.

— Это вывод, основанный на наблюдениях, или просто интуиция подсказывает? — спросил Фалькон. — А как же теория Гусмана по поводу клочка бумаги в руке Веги? Тоже чушь?

— Нет, это похоже на правду. Мне нравится. Нас это не спасает, но мне нравится, — ответил Рамирес.

— Может, и не спасает, но помогает сузить круг поисков для ФБР. От них пока ничего?

Рамирес отрицательно покачал головой.

— Я хочу найти Крагмэна, — сказал Фалькон.

— Похоже, ты начинаешь склоняться к мысли, что Вегу убил он.

— Я стараюсь размышлять непредвзято. У него была возможность при условии, что Вега впустил бы его в дом в такую рань. А теперь у нас есть вероятный мотив, даже если ты считаешь его вымыслом Гусмана, — объяснил Фалькон. — Кроме того, я волнуюсь за Крагмэна. Когда я зашел к нему после нашей беседы с Дорадо, он выглядел как-то странно. Выглядывал в окно, разглядывал что-то в бинокль.

— Видимо, пытался разглядеть, не трахает ли его жена судебного следователя Кальдерона. Как раз поэтому мы сидим без ордера на обыск.

— Так ты все же считаешь, что Вега вел некую «деятельность»? — спросил Рамиреса Фалькон. — И что мы можем найти в банковском сейфе что-то важное для подтверждения этой версии? Ты не думаешь, что Крагмэн…

— Я бы ни за каким чертом не использовал Крагмэна, не говоря уже о «деятельности», — сказал Рамирес. — Он непредсказуем. Но если ты дашь мне номер его мобильного, я попрошу ребят в телефонном центре им заняться; если ответит, мы его проследим.

— Расследование по Монтесу движется?

— Мы еще ждем, что Элвира выделит нам еще пару рук. И ног, — усмехнулся Рамирес.

— Адвокат сказал, где находится участок земли, который он внес в список имущества в завещании Монтеса?

— Да, я свяжусь с мэрией Арасены, чтобы проверить, шло ли строительство на том участке.

— Это ведь в горах, так?

Зазвонил телефон, ответил Рамирес, послушал, сказал, что Фалькон выехал, и положил трубку.

— Алисия Агуадо, — сообщил он.

— Я хочу, чтобы ты проверил, где именно был Игнасио Ортега в ночь убийства Рафаэля Веги.

— Я думал, он был на побережье.

— Надо знать, а не думать. Я связывался с ним по мобильному. Мы его как следует еще не проверяли.

Фалькон поехал на улицу Видрио, застрял на светофоре, нервничая, барабанил пальцами по рулевому колесу. Он испытывал чувство, что все действия и события предопределены, и ощущал обреченность. За окном автомобиля безжалостная жара наваливалась на измученный город.

По пути в тюрьму он включил Алисии Агуадо запись беседы с Сальвадором Ортегой. Они уже были на стоянке, когда пленка закончилась.

— Я хотел спросить, даст ли Сальвадор показания против отца, — объяснил Фалькон. — Я не успел задать вопрос, а он уже отказался.

— Такие, как Игнасио Ортега, сохраняют огромную власть над своими жертвами, и жертвы не перестают бояться растлителя, — сказала Агуадо, когда они вышли из машины.

Они пошли к тюрьме. Алисия держала Фалькона за руку.

— Я говорила с моим другом, который работает в тюрьме, — продолжала она. — Он обследует проблемных заключенных. Правда, его не было, когда Себастьян попросился в одиночную камеру, но он слышал об этом случае. Себастьян вел себя разумно, дружелюбно, был спокоен. Понимаю, это ни о чем не говорит. Друг сказал кое-что любопытное: все считали, что Себастьян не только был счастлив оказаться в одиночке, он почувствовал там облегчение.

— Потому что отделен от сокамерников?

— Он не уверен. Просто сказал, что Себастьян чувствовал облегчение, — ответила она. — И, кстати, я бы хотела разговаривать с ним наедине. Но если есть комната, откуда можно наблюдать, неплохо, чтобы ты увидел сеанс.

Директор тюрьмы встретил их и приготовил все для беседы в одной из «безопасных» камер, куда помещают заключенных, если считается, что они могут нанести себе вред. Там установлена система видеонаблюдения и возможна аудиозапись. В камеру принесли два стула и поставили их рядом, развернув так, чтобы это напоминало кресла в приемной Алисии Агуадо. Она села лицом к двери. Привели Себастьяна, он сел лицом к стене. Дверь заперли, Фалькон уселся снаружи, наблюдая за происходящим.

Алисия Агуадо начала с объяснения своей методики. Себастьян смотрел на ее профиль, ловя каждое слово с жадностью влюбленного. Он обнажил запястье, Алисия нащупала пульс двумя пальцами. Себастьян провел по ее ногтям кончиком пальца.

— Я рад, что ты вернулась, — сказал он. — Но не очень понимаю, что ты здесь делаешь.

— Ничего необычного в том, что заключенные, переживающие болезненные известия, получают психологическую помощь.

— Не думаю, что давал им повод для беспокойства. Я был расстроен, это правда. Но теперь спокоен.

— Реакция была очень сильной, а тебя содержат в одиночном заключении. Руководство озабочено последствиями потрясения, реакциями на него и возможным воздействием на психику.

— Как ты ослепла? — спросил он. — Не думаю, что ты всегда была слепой, ведь так?

— Нет. У меня болезнь, она называется пигментная дегенерация сетчатки.

— Я знал девушку в Академии художеств, с ней было то же самое. Она рисовала, рисовала, рисовала, как помешанная… чтобы узнать, запомнить все оттенки, потому что после ей придется привыкать к одноцветной палитре. Мне нравится идея перемешать все цвета в юности, чтобы позже перейти к суровой простоте.

— Ты до сих пор интересуешься искусством?

— Не как занятием. Мне нравится смотреть.

— Я слышала, ты талантливый человек.

— От кого?

— От твоего дяди, — сказала она и нахмурилась, перебирая пальцами на запястье.

— Мой дядя ничего не смыслит в искусстве. Нулевое эстетическое чутье. Считай он мои работы хорошими, я бы забеспокоился. Он из тех, кто ставит бетонных львов на столбы ворот. У него на стенах развешаны жутко намалеванные пейзажи. Он любит тратить деньги на очень дорогие акустические системы, но не имеет музыкального вкуса. Он считает, что Хулио Иглесиаса следует причислить к лику святых, а Пласидо Доминго не помешает выучить пару приличных песен. У него такой тонкий слух, что улавливает малейший дефект звучания колонок, но не различает ни единой ноты, — сказал Себастьян, ни на минуту не спускавший глаз с лица Алисии. — Доктор Агуадо, я хотел бы знать твое имя.

— Алисия, — сказала она.

— Алисия, каково это — быть все время в темноте? — спросил он. — У меня была комната, где я мог укрыться от света и шума, я часто лежал на кровати в маске для сна. Изнутри она была бархатной. Маска прикрывала мне глаза, теплая и мягкая, как кошка. Но как это, когда нет выбора, когда ты не можешь выйти на свет? Думаю, мне бы понравилось.

— Почему? Это очень осложняет жизнь.

— Нет, нет, Алисия, я не согласен. Наоборот — упрощает. Наше сознание завалено огромным количеством образов, мыслей, идей, и слов, и вкусов, и ощущений. Подумай, сколько освобождается времени, если исчезает одно из главных чувств. Можно сосредоточиться на звуке. Прикосновения станут восхитительны, потому что мозг не будет докучать пальцам, подсказывая, чего им ожидать. Вкус превратится в острое переживание. Единственным намеком останется запах. Я тебе завидую: ты заново открываешь жизнь во всем ее великолепии.

— Как ты можешь такое говорить после того, что сделал с собой?

— А что я сделал?

— Ты отгородился от мира. Решил, что ничего не хочешь от жизни при всем ее великолепии.

— Они действительно беспокоятся за меня после смерти отца?

— Я за тебя беспокоюсь.

— Да, я понял, — сказал Себастьян.

— Тебя очень расстроила смерть отца, но ты не прочитал его письма.

— Вполне обычно испытывать одновременно два противоположных чувства. Я любил его и ненавидел.