Дворянин великого князя - Роберт Святополк-Мирский

Федор улыбнулся.

— Понятия не имею! Все это затеял Олелькович. Зная о моей дружбе с Можайским, он угово­рил меня устроить охоту на зубра. Потом сказал,что очень хочет видеть тебя, но, опасаясь, что ты не прислушаешься к его приглашению, просил меня послать к тебе своего гонца. Я выполнил его просьбу.

— Странно. А кто еще будет?

— Не знаю точно. Кажется, Ольшанский.

—' И ты не догадываешься, в чем дело?

— А разве у тебя есть причины думать, что дело не в охоте? — удивленно спросил Федор.

Глинский молча пожал плечами.

— Не знаю, — вздохнул Федор. — Я просто сде­лал все, о чем меня просили. Зубр окружен и ждет.

— Неужели дело только в зубре? А я-то думал, нужна моя помощь. Знал бы — не поехал. Я не люблю охоту.

В полдень приехал князь Ольшанский в сопрово­ждении юноши, увешанного оружием, двух слуг и глубокого старика. Князь был поклонником древ­них рыцарских традиций, одевался соответствую­щим образом, собирал старинное оружие и никуда не выезжал без юного пажа-оруженосца. Кроме того, он повсюду возил за собой седого старца, за которым любовно ухаживал, намекая при случае, что это ясновидец и колдун.

Высокий, худой, с горбатым носом и длинными черными волосами, обрамлявшими лицо правиль­ной скобкой, князь Иван Ольшанский в сверкаю­щих доспехах и при полном вооружении произ­водил впечатление грозное и устрашающее. Но стоило взглянуть в его наивные, светлые, доверчивые глаза, чтобы понять, насколько обманчиво первое впечатление.

Князь любил опасность.

Росший пугливым нервным ребенком, он поста­вил перед собой цель навсегда победить холодный страх, цепко хватающий его душу при каждом не­ожиданном стуке, при внезапном появлении чело­века впереди на дороге, при грохоте пушек, при" виде обнаженного оружия. И всю жизнь он отча­янно достигал эту цель. С бледными губами, на не­послушных ногах, он шел навстречу любой опас­ности, прослыв человеком невиданного мужества и беззаветной храбрости. Никто никогда не узнал, каких усилий стоила ему беспощадная война со страхом, и, убедив в своей храбрости всех, он не мог убедить в ней самого себя. А это было для него главным! И он снова и снова искал опасности, что­бы, сжав зубы, еще раз победить…

Федор встретил любимого брата с обычной сердечностью и отвел в лучшую комнату терема.

— Когда начнем? — деловито спросил Иван, хо­лодея при мысли о встрече с огромным зверем.

— Завтра на рассвете.

— Отменно.

— А ты знаешь, что все это затеял Олелькович? — невзначай спросил Федор.

— Нет, но какая разница? Лишь бы зверь был побольше!

— Дело не в том, — Федор взял Ивана под ру­ку, — мне кажется, что Михаил собрал нас не столько на охоту, сколько сообщить нечто важ­ное… Охота — лишь предлог.

— Как?! — упавшим голосом спросил Ольшан­ский. — И зубра не будет?! Зачем же я здесь?

— Зубр будет, Иванушка, — поспешил успоко­ить его Федор. — Но, возможно, Михаил хочет предложить нам развлечение еще более увлека­тельное.

— Я приехал сюда сразиться с зубром, — упря­мо сказал Ольшанский. — И я с ним сражусь. Ни­кто меня от этого не отговорит. А все осталь­ное — потом.

Перед обедом Федору доложили, что князь Миха­ил Олелькович находится за версту от терема и че­рез полчаса будет здесь. Федор велел подать обед Глинскому и Ольшанскому, а если спросят, почему его нет, сказать, что он уехал осмотреть место зав­трашней охоты.

Князь Федор Вельский встретил второго двою­родного брата далеко в лесу.

Дородный и осанистый Михайло Олелькович ехал важно и не торопясь, окруженный целым от­рядом до зубов вооруженных людей.

— Здорово, братище! — заорал он на весь лес и чуть не свалился с коня, потянувшись обнять Фе­дора.

По всему было видно, что сегодня Михайлушка уже отобедал.

— Пришлось! — подтвердил он, когда Федор

спросил его об этом и, наклонившись к брату,

многозначительно сказал, указывая на коня под

собой: — Это все из-за него, ей-богу! У него, зна­

ешь, характер особый — не выносит, когда я са­

жусь в седло, не выпив предварительно кварту

доброго меда, — тут же скидывает меня на землю!

Я долго думал, почему это? И представь — разга­

дал. Ей-бо! Он любит музыку! В этом все дело. По­

нимаешь, кварта — это как раз пол моего живота,

и когда едешь выпивши, мед внутри эдак весело

плюхается, как в бурдюке: буль-буль, плюх-плюх!

Это его развлекает, и тогда он готов везти меня хоть до батьки в пекло! А иначе никак, понял?

Олелькович загоготал на всю округу и, не дав Федору слова сказать, продолжал:

— Но ты не тревожься, Феденька, я тебя не оби­жу и не откажусь отобедать еще раз! Ты ведь, вер­но, выехал сказать мне, что стол накрыт и ждет?

— Напротив, дорогой брат, пока Глинский с Ольшанским обедают, я хотел предложить тебе прогуляться со мной по лесу, безразлично в ка­ком направлении, ну, скажем, к месту завтрашней охоты.

— К черту охоту! Давай поскорей к столу! По­стой, — изумленно спохватился он, — какая такая охота?

— Как, разве ты не получил моего письма?

'— Феденька! Ну конечно, я его получил! Читаю, вижу — ты ждешь меня такого-то дня, там-то и там-то, и тут же вспоминаю, какое отличное пиво варит у тебя этот… как его… ну не важно! Я немед­ля сажусь в седло и еду!

— А дальше?

— Что дальше? Я здесь! Вот он я!

— А письмо дальше ты не читал?

— Зачем?

— Ты все тот же, Михайлушка! — укоризненно покачал головой Федор.

— Федек, ты, главное, не тужи! Все это бублики!

А на кого охотимся?

. — На зубра.

— Да ну-у-у?! По мне так лучше бы зайчиков пострелять! Ну, как говорят у меня на Киевщине: хай буде гречка, абы не сперечка! Э! Постой! Что ж это ты, братец, пригласил меня на охоту и кор­мишь байками, пока твои гости допивают послед­ний бочонок! Гораздо ли поступаешь, собачий сын! — и Михайлушка, хлопнув Федора по спине, снова закатился хохотом.

— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригла­сил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.

— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.

— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и то­гда ты узнаешь, что необходимо сделать для ис­полнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?

— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.'

— Я…я..л… — отозвалось многократное эхо и за­путалось в глухих зарослях дремучей пущи.

Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князь­ями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.

Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича.— Братья! — повторил он тихо и проникновен­но. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смерт­ном грехе перед родиной и искупить этот грех.Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гля­жу на ваши лица, и сердце мое обливается кро­вью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!

Он умолк, набрал побольше воздуха и продол­жал с нарастающим жаром.

— Братья! Все мы исповедуем одну веру, гово­рим на одном языке, все мы — кровь и плоть од­ной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении.Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено стро­ить новые, древние обычаи наших предков на­сильно искореняют, и мы начинаем принимать чу­жие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который мо­лится Богу по враждебному нам латинскому зако­ну, надменно попирает наши исконные вольности!

При этом каждые четыре года он воюет далеко на

западе за чуждые нам интересы белого орла1 , бро­сив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, по­томки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой,притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продол­жаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы по­зволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!

Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Вельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:

— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы те­бе могучей опорой великокняжеского престола,

1 Польский герб.