Демон движения - Стефан Грабинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Люшня смотрел на приятеля расширившимися от любопытства глазами:
— Ты сейчас имеешь в виду не только тоску по железной дороге?
— Нет, нет. Это что-то другое. Что-то, что связывает меня с этой тоской, но также существует и без меня, само по себе.
— Что же это такое, Вавера?
— Тсс! Это тайна! Тайна «глухой ветки».
Оба замолчали, внезапно проникнувшись неописуемым страхом, впиваясь взглядами в уже укрытую сумерками горловину яра. Посреди бездонной тишины августовского вечера от колеи внезапно потянулись тихие, но выразительные шорохи и шелесты. Какое-то слабенькое шепелявение, пугливые одиночные шепотки...
— Слышишь, Люшня? — прервал молчание смотритель. — Рельсы разговаривают...
— Обычно летом под вечер они сокращаются от холода и полязгивают.
— Рельсы разговаривают, — повторил Вавера, пропуская мимо ушей объяснения кузнеца. — Беседуют вечером после жаркого дня.
— Рельсы переговариваются, — эхом повторил Люшня.
— Да-да, — мечтательно произнес обходчик. — Или ты думаешь, что они не живут, как мы, люди, животные или деревья?
Кузнец вопросительно посмотрел на него.
— Живут, Люшня, живут, только своей собственной, отличной от других существ жизнью.
Это уже решительно выходило за пределы понимания кузнеца. Он добродушно поглядел на товарища как на сумасшедшего, покачал головой и, неприязненно сплюнув в сторону, немного отодвинулся вправо.
- 237 -
— А дорога, думаешь, не живая, а? — наседал на него разгоряченный пассивным сопротивлением Вавера. — А этот яр, эта станция с блокпостом и вся эта ветка, а?
— Глухая ветка, — вполголоса пробормотал Люшня.
— Глухая, говоришь? Глухая, всегда глухая! Это вы глухие, вы, глупые, тупые люди, которые не хотят слышать голос Бога!
Кузнец струхнул.
— Ну, я уже и не знаю, — лепетал он, глядя полусознательным взором на товарища. — Ничего не понимаю. Но в Бога-то я верю.
Смотритель с вдохновенным видом, лучезарно улыбаясь, указал рукой на путь, который уже тонул в вечерних сумерках:
— Все это живет и вспоминает.
— Вспоминает? — оживился Люшня. — А что вспоминает?
— То, что прошло. То, что было здесь в минувшие годы. Так, как и мы, люди, вспоминаем прошлое, — добавил миг спустя с глубокой грустью в голосе Вавера.
— Значит, эта твоя ветка вспоминает свою прежнюю жизнь?
— Да, Люшня, да — наконец ты меня понял. Вспоминает свою прежнюю жизнь.
— Словно в старые, добрые времена...
— Да-да — когда здесь еще царило движение, когда поезда пролетали, как молнии, глухо гудели колеса вагонов, разносились по округе свистки локомотивов.
— Все это вспоминает твоя ветка.
— Именно об этом и грезит моя ветка, грезит беспрестанно днем под солнцем и в долгие, черные, слепые ночи...
— Аты, Вавера, а ты?
— А я вместе с ней — вроде как братская душа.
— Вы оба грезите и вспоминаете?
— Грезим в большой грусти и ждем.
— Чего? Что вы здесь выжидаете?
— Осуществления того, о чем грезим.
— Бесполезное ожидание: былое не возвращается.
- 238 -
— Кто знает, старый друг, кто знает? Для того я и здесь, чтобы воскресить ее.
Он встал со шпалы и, подавая кузнецу руку на прощание, добавил после минутного молчания:
— Или ты думаешь, что воспоминания — это ничто? Всего лишь пустое слово?
Бросил быстрый взгляд вниз на дно лощины, на насыпь, на рельсы и остановил взор на склонах яра:
— Здесь повсюду живут эти воспоминания: бродят, невидимые для человеческого глаза, между склонами этого яра, толпятся на этих рельсах, блуждают по всей ветке. Надо только уметь смотреть и слушать.
— Воспоминания давних лет?
— Воспоминания — неизгладимые следы. Подумай, Лютня, подумай только, возможно ли, чтобы после всего этого не осталось ничего!
— После чего?
— Подумай только! Столько лет, столько десятков лет проезжали по этой горловине поезда, наполняя ее перестуком колес, грохотанием рельсов, столько лет склоны этого яра перебрасывались разбуженными отголосками, словно мячами. День за днем, ночь за ночью рождались и умирали в этом узком, тугом горлышке воздушные вихри, висли на откосах лохмотья дымов, припадали мглистыми клубами к насыпи, таились под сводом тоннеля...
— Что ты хочешь сказать, Вавера?
— Я хотел сказать, что воспоминания не умирают. Спокойной ночи тебе, Люшня, спокойной ночи!
И так они расстались в тот вечер...
Тем временем прошло лето, наступила осень. Смотритель по-прежнему исправно нес стражу на своем пути. Чуткий, как журавль, не пропускал ни малейшей неполадки на линии. Если где-то случайно осыпалось покрытие, сразу подсыпал свежий щебень и бережно разравнивал. Когда в одну из октябрьских ночей безумный ливень, подмыв путь, выгрыз в насыпи значительную промоину, смотритель с самого утра работал целый день без передышки, пока не устранил повреждение. Укрепил в нескольких точках петли
- 239 -
вывернутые шпалы, кое-где заменил старые, уже побитые шашелем ограждения новыми. Сорняков и травы на колее терпеть не мог: как только прорастали между рельсами, полол немилосердно.
Так что после семи месяцев его «управления» вся здешняя местность и станция выглядели образцово. Ленты рельсов устремлялись вдаль по насыпи, засыпанной чистой и мелкой, как песок, щебенкой, с легким хрустом перебрасывались старательно смазанные маслом блок-рычаги, стрелка выполняла свои повороты плавно и ловко, как хорошо выдрессированный конь на манеже. Дважды в день и один раз ночью Вавера осуществлял так называемые упражнения и маневры, состоявшие из ряда определенных действий и движений, которые обычно выполняют железнодорожные смотрители, когда поезда проходят через их посты. Пружинистым шагом, шагом старого ветерана смотритель выходил на станцию, брал в руки сигнальный знак — широкий красный или зеленый круг на белом поле — и вставал прямой, как струна, между стрелкой и будкой. Иной раз принимался передвигать рукоятки стрелок или железные рычаги на блокпосте и переводил стрелки на пути. По вечерам зажигал зеленый сигнал за стеклом стрелки и второй, такой же или белый, на семафоре перед станцией, возле тоннеля. Иногда при «ночной тревоге» менял огни сигналов, которые тогда уже издалека предупреждали рубиновым цветом...
И все же, несмотря ни на что, грустно было на станции. Несмотря на воображаемое движение и постоянную готовность смотрителя, веяло от пути какой-то пустотой и мертвенностью. Невольно это чувствовал и Вавера, ибо когда он на мгновение отрывался от работы и блуждал взглядом по рельсам, в глазах его просматривалась тоска и какая-то глубокая задумчивость. Поэтому после короткого отдыха он еще более рьяно принимался за работу.
Медленно, в течение месяцев, между ним и